Окрась все в черный - Надежда и Николай Зорины

Возможно, я просто ошибся дверью: из темноты беспамятства, в которой я пребывал, попал в темноту реальную. Нужно вернуться назад — уснуть и снова проснуться, тогда все встанет на свои места. Так я подумал вначале и потому не испугался, не запаниковал, закрыл глаза и стал дожидаться сна… Но сон не вернулся.

Сон не вернулся, мешала тревожная неопределенность моего положения, ясность сознания не давала уснуть. Я вдруг отчетливо понял, что лежу в абсолютной темноте, что такой темноты не бывает, если ты жив и не слеп. По моим глазам словно провели густой черной краской. Напрягаю до боли веки — и не могу разорвать этот мрак! Я — художник, и это — самое страшное, что могло со мной произойти. Хочу поднять руку, чтобы ощупать ослепшие глаза, — и не могу. Невозможно пошевелиться. Значит, я не просто слепой, я мертвый художник?

Если я умер, то тот человек — не я. Он жив, он боится, он в истерике ужаса. Он просто обезумел, когда осознал, что очутился в абсолютной, непробиваемой темноте и не может даже пошевелиться. Я — не боюсь, значит, для меня все кончено.

Итак, это не я, а какой-то другой человек — возможно, тоже художник — вдруг оказался обездвижен и слеп. Когда истерика стихла и появилась возможность мыслить, он попытался вспомнить, как умер. Но вспомнить не смог. Из черной темноты беспамятства он просто вынырнул в новую темноту. Тогда он напряг воображение, как до этого напрягал веки. Он хотел сочинить историю, которая, возможно, осчастливила бы его благополучным концом. Но воображение рисовало один кошмар ужасней другого: его связали и сбросили в глубокий колодец, колодец накрыли крышкой и завалили для верности камнями; его поместили в тесный гроб и похоронили, не удостоверившись в том, что он действительно мертв. Заживо погребенный! Ужас ужаса.

Или, может быть, это все-таки я? Ужас подкатывает, но останавливается на полпути, не достигнув цели. Как волна, разбитая волнорезом. Прислушиваюсь и не понимаю, доходят ли до моего сознания звуки, или тишина здесь тоже абсолютная? Прислушиваюсь и ловлю себя на бессознательной оговорке «здесь». Где это здесь? И кто это здесь — он или я? Наверное, все-таки он. Ведь если бы это был я, то просто умер бы от ужаса. Но страха нет, совсем нет, есть только раздражающая неопределенность: он или я — как когда рассматриваешь старую, плохо сохранившуюся картину (один неясный силуэт накладывается на другой, тоже неясный) и хочется немедленно снять, соскрести мешающий слой. Прислушиваюсь… Слепой мертвый художник прислушивается… Ему начинает казаться, что он что-то слышит. Но скорее всего, эти едва уловимые звуки производит он сам: своим дыханием, биением сердца, движением крови в сосудах. Значит, он жив?

Он или я?

Он жив, он находит спасительную лазейку для своего сознания. Кома. Он лежит в коме — отсюда все странности. В коме, в стерильной белой палате, где-то здесь, поблизости, заботливая медсестра. Ему нечего бояться, стоит только позвать… Это она дышит, ее сердце бьется, ее кровь пульсирует в сосудах… Стоит только позвать — она непременно ему поможет!

Но почему он не чувствует ее запаха, почему он не чувствует боли? Почему я ничего этого не ощущаю?

Уснуть! И тогда все получится. Тогда все встанет на свои места. Уснуть… Я чувствую, как по лицу ползут слезы от невероятного напряжения, — напрягаю все силы, чтобы уснуть.

Глупый, слепой, мертвый художник! Разве ты еще не понял, что уснуть не получится? Нужно позвать на помощь ее, медсестру. Она — единственная надежда.

А если это не кома? А если и крик не получится?

Но что мешает проверить? Позови, выкрикни…

Стон. Тихий, протяжный, жалобный. Почему она стонет? Или это он стонет?

Или я?

— Помогите! — зову я на помощь, а в ответ слышу крик. Крик обезумевшей от дикого страха. Женский истерический крик. Я — он — мы присоединяемся к этому крику. Крик обретает новые голоса. Мужчины и женщины — узники ужаса — кричат, просто исходят криком. Я не один, мой мертвый художник здесь не один. Нас много — их много. Мужчины и женщины… Здесь…

Где это здесь? Где медсестра? Почему она не приходит нам на помощь? Крик длится и длится, а темнота не проходит. Попытаться снова позвать? Но в общем хоре мой голос затеряется, она не услышит.

Жду, когда стихнет крик. Стихает. Слышны лишь всхлипы и стоны. Сколько нас здесь? Плачет мужчина, что-то рядом бормочет женщина… Мне кажется, что я почему-то ответствен за этих людей. Художник… Он тоже за них отвечает. Я уже знаю, что звать медсестру бесполезно — нет здесь никакой медсестры, но все же зову, чтобы пробудить надежду в них, моих сотоварищах.

— Помогите!

Ошибся. Никакой надежды я в них не пробудил, а вызвал новый виток безумия. Крик не смолкает долго.

… Черная, черная загустевшая краска, без единого блика. Такой темноты, такой черноты не бывает. Безумный художник на черном холсте черной краской пишет черную смерть. Шесть человек. Нас здесь шестеро — их на картине шестеро. Он по очереди всматривается в лицо каждого слепыми глазами и приказывает: умри! Плачет женщина… Отвратительно тонким голосом кричит мужчина. Там, дальше, девушка бормочет жалобно, что мать не переживет ее смерть. Кому она говорит, кого умоляет сжалиться? Художник работает.

Черное забытье сменяется черной явью. Ужас густеет, как черная краска, ужас прочно поселяется в теле, как хроническая болезнь. Мужчина, тот, что кричал тонким голосом, жалуется на насморк. Надрывно кашляет женщина рядом, а этот нудит и нудит: рассказывает, долго, подробно, историю своего давнего гайморита и не дает уснуть. Впрочем, сон ничего не меняет. Сон и явь, явь и сон — черная бесконечность. Женщина задыхается от кашля.

Первая смерть. Женщина больше не кашляет. Ей больше не страшно. Как и мне. Страшно художнику. Первая смерть. Прошу минуты молчания. Не слышат, не слушают. Мужчина хрипит простуженным носом, другой тихо, жалобно бредит. Кто будет следующий? Художнику страшно — кому теперь он заглянет в лицо?

Или первым был я?

Я не знал, что страх — это смертельная болезнь. Следующим оказался мужчина с простуженным носом. А тот, другой, все еще бредит. Плачет девушка в дальнем углу — по детским всхлипам, совсем молодая. По детским всхлипам, по детскому голосу. Плач ребенка звучит у меня в голове. Я не помню ребенка. Я… Я имею право забыть, потому что и сам теперь умер.

Забытье. Пробуждение. Даже сны не расцвечены красками. Третья, четвертая смерть. На черном полотне черной краской искаженные ужасом мертвые лица. Я кричу, но не чувствую ужаса. Я кричу и кричу — я хочу испугаться. Напрягаю все силы, чтобы обезуметь от страха. Может, тогда все встанет на свои места…

Тишина. Больше нет никого. Мы одни — я и художник.

(Филипп Сосновский)