гадские твари, уже засевшие в самом доме. Щит их не доставал. Мелкие чёрные облачка вечно прятались куда-нибудь в щели между досками вагонки в прихожей, в рамки моих фотографий на серванте, в карманы моей одежды, оставшейся у Тани дома, даже в подушку, на которой я спал. А она всё время перебирала мои вещи. Вот тогда они и нападали – грусть, отчаяние и боль.

На садовой дорожке, растянувшись во всю ширину, дремал Дорф – немецкая овчарка. Второй пёс – Дени, доберман, дежурил у входа в дом.

– А это у тебя лежачий полицейский? – спросил я его, кивая на Дорфа.

Дени улыбнулся, понимая, что я шучу. Первые дни я сильно удивлялся, что меня видят и слышат собаки, да и не только они. Оказалось, что их зрение и слух пронизывают несколько слоёв, даже за средней тенью. Чем дальше от свободного света, тем сильнее их сознание. Так что здесь, я уже говорил с псами, как с людьми. Единственное, чего они не могли делать даже в средней тени – это говорить. Их речь была даром тонкой ночи, и только в её слоях они его обретали, а мне как-то ещё не пришлось там побывать.

– Сафэн был? – спросил я.

Дени кивнул.

– Когда?

Ветер озвучил ответ:

– Недавно. Зарядил щит дома и умчался по делам.

Хорошо ветру, он слышит псов, потому что может проникать в слои света глубже средней тени, туда, где они уже могут говорить.

Из кустов выплыло светящееся очертание собаки. Сам Дорф дрых без задних лап на садовой дорожке, а его тонкая оболочка вышла в светлую тень и бродила по окрестностям. Следом за ней тянулись едва видимые серебристые линии – пуповина, связывающая с живым телом.

– Где был? – спросил я.

Спящий Дорф и Дени переглянулись.

– Ребят, в чём дело? – спросил я, предчувствуя ничего хорошего.

– Тани дома нет, – сказал ветер.

– Что?! – честно, я испугался.

За щитом дома Таня в опасности.

– И где она?

– Скорее всего, снова у тебя, – озвучил ответ собак ветер.

– На кладбище? Ночью? – я сомневался всего секунду. – Хорошо, полетели, проверим.

Ветер уже подхватил меня. Знал ведь, что Таня вполне может умчаться ночью на кладбище. Сама, как ветер – вздохнула и понеслась тенью по темноте.

Едва мы вылетели из-под щита, как в воздухе полетели первые капли дождя. Не зря чёрные облачка, витающие вдоль дороги, заметались. Первые же бисеринки воды прожгли их насквозь. Капля упала на землю, а в средней тени осталось её отражение – тонкая линия света, прорезанная в пространстве. Задетые облачка вспыхнули синим пламенем. А дождь, меж тем, начинался. Наконец-то, дождь.

Небесная вода выжигала чёрные облачка и змей, растворяла ядовитые лужицы, уничтожала обронённые людьми мрачные мысли, очищала от всей этой скверны пространство и обновляла саму жизнь, вливая силы и свет во всё, что попадало под неё.

Вампиры застыли в трансе, раскрыв рот и раскинув руки. Они прямо превратились в губки, поглощая свет небесной воды. Вот сейчас по улице можно было ходить совершено спокойно. Всё, что могло прицепиться к человеку либо спряталось, либо погибло, либо дико занято.

– Так кладбище, кладбище, – сориентировался ветер, – погнали.

Его движение в средней тени было таким быстрым, что я не увидел улиц, над которыми мы пролетели. Просто пространство вокруг растеклось на мгновение и снова стало чётким. Из сумрака выплыли очертания старых вётел, за которыми уютно пряталось кладбище. Здесь тоже было светло. И обычно… тут куда больше народа. Я огляделся. Что-то пустовато. Никто не бродит по аллее, да и на оградах никто не сидит.

Мы устремились вниз к моей могиле, почему-то светившейся на всё кладбище. Свет слишком яркий…

А, ясно, почему так пусто. Мой ангел расположился на лавочке, наблюдая за Таней. Она сидела на могильной плите, вынимала увядшие тюльпаны из пластмассовой вазы.

Таня, Таня… Какой красивой она была в средней тени, у неё был совершенно особый свет, такой нежный. Только с каждым днём он истекал. Её ожоги очень быстро превратились в воспалённые раны. Я так надеялся, что они заживут, но они начали светоточить, сначала по чуть-чуть, а теперь…

В средней тени всё было прозрачно, кроме Тани. Она от макушки до пальчиков ног была залита собственным белым светом, сочащимся из глубоких ран. Потом воспаление пошло дальше – чёрные сгустки перекрыли основные светотоки, окружили сердце, проникли в голову, и когда боль переполняла её, новая чёрная слеза, густая и вязкая медленно стекала по белой щеке.

Всё время сердечные боли, мигрени, депрессия, упадок сил, всё время давящее отчаяние – вот что чувствовала Таня. А я не мог ей помочь. Её внутренний щит был нарушен, и поэтому она воспринимала и поглощала тьму беспрепятственно.

– Как не боится ночью на кладбище? – вздохнул я.

Арим покачал головой:

– Она знает, что ты здесь. Чего ей бояться?

– Я бы не смог.

Ангел смерил меня насмешливым взглядом, и я отвернулся. Стало так тяжело. Я бы смог, ещё как смог.

Арим вздрогнул:

– Вик, не дави.

Но он не успел, всё уже передалось. Таня задышала быстро, отрывисто, по её щекам потекли слёзы, и лицо исказилось болью. Её свет внезапно померк во всём теле, будто сгорающая светодиодная лампа. Я перелетел через ограду к ней.

– Таня, услышь меня, – шептал я. – Не плачь обо мне.

Сколько раз я уже просил об этом.

Ангел вздохнул. Серебряный свет, похожий на шарик воды в невесомости, скользнул по его крылу:

– Держи.

Он кинул его мне. Я раздавил шарик на мелкие капельки, брызнул их на лицо Тани. Ангельский свет чуть озарил её тёмные глаза. Таня вздохнула спокойней, опять начала возиться на могиле. Выдернула две травинки, убрала камушек на другое место, потом вернула на своё. Я тихо вздохнул, и Таня тут же вздрогнула.

Арим грустно улыбнулся:

– Она не может отпустить тебя. В этом вся наша беда.

Да уж. Души, связанные друг с другом, не могут уходить одна без другой. Пока Таня мысленно держит меня рядом, живёт наша связь, и по этой тонкой ниточке я тяну её к себе в тень.

Поэтому она и умирает. Её свет всё больше затвердевает, по нему расходятся трещинки, и маленькие кусочки Таниной души откалываются от неё. Если появятся настоящие трещины – это будет означать конец. Свет сломается на обломки, и тогда только от силы ангела будет зависеть, сможет ли она вообще попасть в среднюю тень или её утащат по кускам в темноту.

– Ты должна жить, – прошептал я, глядя на Таню, – ты должна.

Как я хотел, чтобы она услышала меня, но нас с ней разделяли самые непроницаемые,