Мы затемнили стекла в «кадиллаке», и теперь я езжу в огромном салоне этого старого автомобиля никем не видим. В Соединенных Штатах «кадиллак» называют Jewish canoe — «еврейское каноэ». Каноэ — из-за низкой посадки, а еврейское — видимо, «кадиллак» нравится евреям. Помимо евреев, он еще нравится президентам, это президентская машина. «Кадиллаки» дарил своим друзьям Элвис Пресли.

Но я начал не ради «кадиллака». Невидимый, я проплываю в «еврейском каноэ» по улицам Москвы. Вот с набережной Яузы мимо Спасо-Андрониевского монастыря мы поворачиваем на улицу Николоямскую. На углу — здание, которое я буду помнить всю жизнь: «Лефортовский суд». Сюда возили меня в 2001-м и 2002 годах из Лефортовской тюрьмы несколько раз: рассматривались ходатайства моего адвоката о смене меры пресечения. Обыкновенно автозэк заезжал к черному ходу суда в ограду из железной решетки. Пришвартовывался чуть ли не вплотную к двери. Я прыгал вниз, конвойные менты ловили меня (на мне были наручники) и волокли в дверь, а затем вниз — бросали в бокс. Там только что сделали ремонт — заделали стены цементной «шубой», я сидел там один в боксе и медитировал на всякие темы, ожидая, когда поведут наверх к судье. В то, что мне сменят меру пресечения, ни я, ни адвокат Беляк не верили — какая на фиг подписка о невыезде для человека, обвиняемого в попытке вооруженным путем оторвать от Казахстана Восточно-Казахстанскую область, обвиняемого в создании незаконных вооруженных формирований…

Так что всякий раз, когда мы оказываемся на этом повороте, я гляжу на место моих мучений, не могу не глядеть, и следуют вспышки воспоминаний. Первый раз меня встретили крики национал-большевиков, они кричали:

— Наше имя — Эдуард Лимонов!

Соседи по автозэку были, помню, потрясены. Помню, как мне отказали, естественно, в освобождении, а когда вели по лестнице вниз, на одном из поворотов стояла Настя в белых носочках, было лето.

— Какой у тебя красивый прикид, Эдуард! — сказала она и улыбнулась.

Я был в синей олимпийке с белыми полосами, ничего особенного, обычный зэковский наряд, но ей хотелось сказать мне что-нибудь бодрое, хотя, может, ей на самом деле плакать хотелось. Я было сделал движение к ней, но конвойные удержали.

— Дай, командир, поцеловать подругу! — сказал я.

— Не положено! — прохрипел старший конвоя.

И я прошел мимо ее белых носочков.

В следующий раз они обманули нацболов. Привезли меня засветло. Не стали въезжать за ограду, а выбросили на обочине, мент пристегнул меня к себе наручниками, повел по зеленой и сочной траве газона, бледного и тюремного. Почти бегом…

Я езжу по Москве, невидимый, вспоминаю. Некоторое время штаб НБП располагался на улице Марии Ульяновой. Пока нас не выселил оттуда ОМОН. Приезжая туда, я всякий раз проезжал мимо дома, где жил в 1973-м и 1974 годах, откуда 30 сентября 1974-го уехал прямиком в аэропорт «Шереметьево» и улетел в Вену, как мне тогда казалось, навсегда. Крошечная квартирка из двух комнат и кухни. Угловая. Второй этаж. Кто там сейчас живет, интересно? Не тревожат ли жильцов юные призраки: Эдуард и Елена? Я был такой пьяный тем далеким утром. Мы почти не спали…

Вот мы едем по эстакаде. Садовое кольцо, слева внизу Цветной бульвар. Справа внизу начинается Олимпийский проспект. Старомодный угловой дом. В подвале этого дома я провел первую ночь в Москве, когда приехал сюда впервые в 1966 году. В мастерской молодого скульптора Вячеслава Клыкова. Недавно он умер, оставив памятник Жукову на Манежной.

Москва полна мемориальных «моих» домов. Некоторые, впрочем, уже успели снести. В Казарменном переулке давно нет старого бревенчатого дома, где я снимал комнату в многодетной семье. Отец был алкоголиком, бывший директор техникума, ставший подсобным рабочим в продовольственном магазине. С моей тогдашней подругой Анной мы ходили в общественную баню на улице Маши Порываевой, снимали «семейную» кабинку. В пуританской Москве шестидесятых годов, тем не менее, можно было прийти с женщиной в баню и, не предъявляя документов, спокойно снять на несколько часов «кабинку». Теперь на этом месте возвышаются здания несчастного ЮКОСа.

Давно застроили офисными глыбами и Уланский переулок, где я жил дважды. В маленькой квартирке в здании школы в 1968 году, а потом в чердачной мастерской художника Бачурина в феврале-марте 1973 года, когда ко мне ушла чужая красивая юная жена Елена.

Дважды мне пришлось пожить и в массивном старом здании рядом со сталинской высоткой на Красных воротах. Один раз, в 1970 году, я там снимал комнату. Из окон была подробно видна эта высотка. Несколько раз мне удалось увидеть на балконе космонавта Германа Титова. Дом этот знаменит еще и тем, что в тридцатые годы в подвале его работал над своей первой ракетой знаменитый космический конструктор Королев. Жильцы рассказывали, что на первые испытания за город Королев и его товарищи повезли ракету на трамвае. Моим соседом по квартире был всесоюзный судья по боксу и бывший поэт, некогда друг Есенина; если не ошибаюсь, его фамилия была Кричевский. В семьдесят шесть лет он не давал покоя своей тридцативосьмилетней жене ночными сексуальными домогательствами. Помню, мне, хохоча, рассказала эту историю моя тогдашняя жена Анна. Соседка по секрету пожаловалась ей, и мы вместе по этому поводу поизумлялись и похохотали вдоволь.

Второй раз мне пришлось пожить в этом же доме осенью 1994 года. Художница Катя Леонович оставила мне и Наташе Медведевой на некоторое время свою мастерскую на чердаке. Если ехать по Садовому кольцу, то можно видеть такой как бы каменный кокошник этого здания. Вот аккуратно в этом самом кокошнике и видны окна мастерской Кати Леонович. Мы прожили там до самых зимних холодов, и в первую снежную метель я привез туда ночью тираж первого номера газеты «Лимонка», было это 28 ноября 1994 года.

Сидя в полумраке «еврейского каноэ», я общаюсь с памятными местами моей жизни. Иногда мне кажется, что вот сейчас из подъезда на Садовое выйду я и живая Наташа Медведева. Пока этого не случилось…

Несмотря на то, что на время гребаного застоя пришлась моя юность и совершился первый акт моей первой большой любви (второй совершился в Америке), признаюсь, что эпоха была отвратительная. Мелкотравчатая, уже не трагически-злодейская, не сталинская, но время обывательского социализма.

По Москве стояли уже какие-то обветшалые здания, строились одинаковые до тошноты спальные районы из бесцветного кирпича, но на окраинах; а сама Москва напоминала покинутый гигантами город. Москва и сейчас-то некрасивая диспропорциональная дура с чудовищно большим телом, толстячка, но сейчас она торжествующая, а была ханжой. Словно киоскерша или билетерша в обносках. Но с телом из запасов художника Ботеро.

Вокруг шмыгали несколько миллионов достаточно противных существ (только что хвосты за ними не тянулись) и цитировали фильмы Гайдая. Это Гайдай и его сценаристы придумали шестидесятникам и всем остальным пошлые фразы на все случаи жизни. Дело в том, что в те времена мифы создавались уже не книгами, роль создателя мифов перешла к кино. И если от Павла Корчагина из «Как закалялась сталь» несло страстью тяжелого характера фанатика, то тройка пошляков: Никулин, Вицин и Моргунов, к которым изредка присоединялся какой-нибудь Папанов или хрюшконосый Леонов, распространяли каждым своим появлением угар пошлости.