23 сентября 1995 года был концерт «Поп-Механики» в ДК Ленсовета в Петербурге. Люди в белых комбинезонах надували на сцене огромные прозрачные баллоны. У Курехина было четыре руки. Его музыканты были в тевтонских шлемах. Старухи качались на качелях, раздувая юбки в зал. Я зачитал список ангелов, поскольку устроители предупредили Курехина, что если я произнесу политическую речь, находящиеся в зале сотрудники ФСБ закроют концерт. Вместе с Курехиным мы спели: «…нам нужна одна победа. Одна на всех, мы за ценой не постоим». Дугин под аккомпанемент Африки, игравшего на тибетских инструментах, произнес по-французски заклинания, связанные с числом 418. Дело в том, что концерт «Поп-Механики» был посвящен мистику Алистеру Кроули, 418 — его мистическое число. Концерт проходил под лозунгом «Курехин для Дугина», поскольку Дугин выдвигался в депутаты Государственной думы по одному из петербургских округов. Из этой фантасмагории запомнился четверорукий Курехин, растерянно объяснявший мне в фойе, что на директора клуба Ленсовета давят, чтобы он не выпускал меня на сцену. Под очками у него были удрученные глаза:

— Простите, Эдуард!

Есть еще история членского билета национал-большевистской партии № 418. Его попросил умирающий Курехин уже в больнице. Дугин приехал в Москву и сообщил, что Сергей хочет умереть членом партии. Я выписал билет, и Дугин увез его в Питер. Впоследствии, уже после разрыва с партией, Дугин злобно утверждал в Интернете, что не отдал билет Курехину. Надеюсь, что Дугин, исполненный злобы, солгал и билет истлел или дотлевает вместе с телом Сергея. Мне бы хотелось.

Я не люблю цветные газеты — от них несет аляповатой пошлостью курортных фотографий. Не выношу также и газеты таблоидного формата, то есть A3,— они сразу характеризуют газету как мелкотемную, незначительную. Мой любимый формат — классический, формат London Times и New York Times, старой «Правды», Le Monde или Figaro.

Моя любовь к классическому газетному стилю не значит, что я старомоден. Это значит лишь, что у меня классический вкус к газетной полиграфии.

В свое время, в конце семидесятых, меня многому научили американцы. Причем это были лучшие из американцев. Мой босс — мультимиллионер Питер Спрэг был владельцем стильных компаний. В те годы, например, ему принадлежала британская автомобильная компания Aston Martin — на ее автомобиле, если помните, разъезжал по своим делам один из джеймсов бондов. «Остины» собираются вручную, одна небольшая бригада делает весь автомобиль. Цены на «остины» даже в те годы были экстремальные: кабриолет стоил 150 тыс. долларов.

Однажды принадлежащий Питеру «остин» сгорел у нас прямо перед окном резиденции босса в Нью-Йорке, на Six, Sutton Square. Тот, кто видел фильм Вуди Аллена «Манхэттен», видел и Sutton Square — фильм снимали у нас: конец Sutton Square упирается в Ист-Ривер.

К боссу (у которого я работал house-keeper, то есть «держал» дом) приезжали его приятели и партнеры по бизнесу. Однажды в доме появился председатель совета директоров фирмы Rolls-Royce на элегантном небольшом «роллсе», темно-сером, с тонкой антрацитовой искрой. Сам председатель совета директоров был одет в такого же цвета, как «роллс», почти черный двубортный костюм с искрой. Я спросил, почему у него такой скромный «роллс», ведь я даже не сразу понял, что автомобиль — изделие его же фирмы. Он ответил, что автомобиль должен быть сдержанным и выглядеть как классический английский костюм из кашемира.

— Вот как мой костюм, — добавил он.

Как-то вечером босс сообщил своей личной секретарше Карле Фелтман, что не собирается брать своего родственника, мистера Ричардсона, управляющим в электрическую компанию в Массачусетсе, потому что не может доверить компанию человеку, который носит зеленые носки… Я ходил покупать боссу нижнее белье в магазин «Блуминг-эйл» и довольно быстро усвоил вкусы лучших американских джентльменов: носки черные — хлопчатобумажные либо шерстяные, но всегда черные; трусы — черные, в крайнем случае темные (трусы продавались в тубах, по три в тубе). Рубашки у джентльмена должны быть фирмы «Астор» и т. д.

Питер Спрэг — отпрыск знаменитой семьи изобретателей и инженеров, его дед Фрэнк Спрэг получил премию имени Эдисона в 1913 году (первый лауреат этой премии). Он изобрел, то есть сконструировал, первые линии знаменитого нью-йоркского сабвея. Он же и построил сабвей. Корни Спрэгов уходили далеко в Англию, они были настоящими WASP. Короче, достойные люди, не какие-то безродные ребята в клетчатых костюмах. Именно у таких достойных людей я многому научился в 1977–1980 годах, когда жил и работал в этом экстраординарном частном доме. В той своей позиции я имел дело с арабскими шейхами, с конгрессменами и сенаторами, с английскими лордами. Все эти люди либо останавливались в доме Питера Спрэга (у нас было несколько гостевых комнат), либо приходили к нему на встречи. И все они не могли миновать меня, я же был house-keeper, держал дом.

Кстати, однажды у нас появился английский лорд, очень похожий на Черчилля, некрасивый, с крупным лицом работяги. Лет ему было за семьдесят, он только что женился на крупной блондинке-аристократке лет шестидесяти. И вот он приехал в Нью-Йорк, в свадебное путешествие. С собой лорд привез из Британии какое-то количество бутылей виски. Каждое утро, незадолго до двенадцати часов, тщательно одетый, он появлялся на обширной кухне нашего дома, с нетерпением поглядывая на часы. В двенадцать без нескольких минут он наливал из британской бутыли свой шотландский скотч и добавлял туда каплю воды из-под крана. Ровно в двенадцать он опускал свои губы в скотч. Когда я при первой нашей встрече предложил ему лед (мой босс Питер пил виски только со льдом), лорд брезгливо отказался:

— Это американцы пьют виски со льдом и тем портят его, Эдвард, — пояснил он. — Только каплю воды, чтобы виски обрел вкус, среагировал на воду.

Лорд вел свое происхождение от военачальника, участвовавшего с нормандским герцогом Гийомом в битве при Гастингсе, а было это в темном 1066 году.

Русский парень, я ходил среди джентльменов и обучался у них — видимо, для того, чтобы через пару десятков лет создать радикальную партию в морозной Москве. Истинно говорю вам: связь поступков между прошлым и будущим существует. За кажущейся невнятицей одной отдельно взятой судьбы, в частности моей, просматривается сценарий, только до поры до времени он не очевиден. Впрочем, какие-то искры вспыхивают. Как раз в 1977–1979 годах, когда я служил house-keeper в Нью-Йорке, я писал книгу «Дневник неудачника», на страницах которой рассыпаны эпизоды моей будущей жизни. «Я люблю запах маленьких экстремистских газет, которые призывают разрушать и ничего не строить», — написал я в «Дневнике», чтобы через семнадцать лет основать «Лимонку».

Эпизод с войной в Ботаническом саду, где, «как бананы, гнили наши раны», я вспомнил на войне в Абхазии, когда русский хирург рассказывал мне о том, как быстро гниют раны в субтропическом климате. Шел 1992 год. На шоссе, идущем вдоль Черного моря, на важнейшей трассе, связывающей Новороссийск, Туапсе и Сочи с Сухуми и Батуми и дальше с Турцией, лопнул асфальт. На обочине рос двухметровый не то бамбук, не то лопух, и его снизу пытались обглодать две большие грязно-розовые чушки с деревянными воротниками на толстых шеях. Пляжи, которые полсотни лет, как тюлени, заполняли москвичи, питерцы, петрозаводцы и другие «московиты», до кромки прилива заросли травой в рост человека. Природа выглядела элегантно, хотя и консервативно, как костюм и автомобиль председателя совета директоров фирмы Rolls-Royce. У войны оказался отличный вкус, и потому она выработала выдающийся стиль.