Вопрос может быть поставлен двояко: советская ли действительность была столь пошлой, что создала эти шедевры вульгарности, «Бриллиантовую руку» там, или «Иван Васильевич меняет профессию», или «Приключения Шурика»? Или же все эти вышеперечисленные ребятки во главе с Гайдаем (были и другие мэтры пошлости) задали стране обывательский, антигероический тон, лад, настрой? Для нашего с вами, этого моего исследования не важно, верна ли первая либо вторая попытка, важно, что пошлость стала климатом застоя. Как ясно и то, что советские мужчины, символизировавшиеся Никулиным, Вициным, Моргуновым, Папановым, Леоновым или даже талантливым Андрюшей Мироновым, не могли победить в Афганистане сухих моджахедов ислама. Я утверждаю с уверенностью, как Клаузевиц, что нет, не могли победить.

Однажды, в 1995-м, судьба забросила меня на празднование выхода книги старого премьера Николая Рыжкова, было это в одном из залов гостиницы «Рэдиссон-Славянская». Там за одним из столиков, лицами в зал, сидели актер Никулин и маршал Язов. У Никулина со лба на висок спускалось этакое черное пятно-паук, какой-то трупный отек, и то же пятно поменьше имелось на лице Язова, но синеватое. Они пили водку и смотрели на нас, кучковавшихся в зале. Я тогда попросил депутата Сергея Бабурина познакомить меня и мою девушку Лизу со старыми монстрами. Что и было сделано. Мы посидели за их столом некоторое время, и все это время я размышлял о том, как они неприятно похожи: маршал и клоун. Но если наши маршалы — клоуны, то чего мы стоим как нация? А мало чего и стоим.

Еще в 1974 году я покинул застой, и последнее, что я видел, уходя к самолету по гибкому коридору аэропорта «Шереметьево»: два советских солдата в мятых шинелях. Мне всю мою жизнь было обидно, что в мятых. Через пятнадцать лет, в 1989 году, я приземлился в «Шереметьево» и, выходя из аэропорта в зал, увидел волчьи глаза осмелевшего народа — тяжелые, опасные глаза. Но в них уже присутствовала страсть. Сейчас глаза опять потухли.

Там было много странностей, в советской жизни. В конце пятидесятых и в шестидесятые, придя в магазин в Харькове, можно было лицезреть целые стены из консервов камчатских крабов и деревянную бочку с красной икрой, из бочки торчала деревянная же лопата. Это все стоило баснословно дешево, но называлось — «нечего купить пожрать», поскольку деревенский по происхождению народ не понимал прелестей барской еды. Как младенец, выплевывающий шоколад, он не считал икру едой, а уж крабов-то и вовсе считал бросовой жратвой. Красное китовое мясо ели только самые бедные и, естественно, готовить его не умели — тушили, как тыкву какую-то. То было время огромных китобойных и крабовых флотилий, распахивающих океаны. Сейчас, выбирая вонючую рыбу по сто с лишним рэ за килограмм, можно вздохнуть о том времени.

В декабре 1989-го, приехав с визитом в Москву, я прожил две недели в гостинице «Украина». Здание напоминало какой-нибудь разваливающийся храм Змеи из фильмов сериала об Индиане Джонсе. На сетках, установленных по периметру огромного храма, скопились сваливающиеся кирпичи. Паркет был вспучен, двери не закрывались, в буфете (опять повернулось колесо!) была только баснословно дешевая красная икра. За мои литературные произведения журнал «Знамя» выплатил мне так много денег, что я не знал, куда их девать, и прятал в циклопических щелях в стенах номера. Там, бродя из буфета в номер и обратно, я разобрался во многом и наконец понял, что да, у нас была Великая Империя и что они (сограждане) покончили с ней самоубийством. Что всему виной их коллективное нежелание жить, неся бремя Империи.

Однажды ночью я увидел, как тринадцать бульдозеров, сверкая ножами, построившись свиной железной германской головой, убирали от снега Кутузовский проспект. И в этом их строе виделась, вспоминалась Империя. Но граждане уже срезали провода и срезали бронзовые памятники, сдавая их в пункты приема цветных металлов. Это задействовали герои Никулина, Вицина, Моргунова, Папанова и прочих.

В 1993-м и в 1999-м я побывал на Лубянке и удивился, какие у них несвежие кабинеты, потертый линолеум, выщербленные ступени лестниц и ковровые дорожки в жалком состоянии. В 2001–2002 годах, когда я был заключен в тюрьме «Лефортово», чекисты уже сменили зеленые ковровые дорожки в коридорах на свежие, а где не сменили, там лежали новые рулоны вдоль розовых стен и ждали своей очереди. У чекистов оказался традиционный вкус, как у Элвиса Пресли: розовый, зеленый и коричневый — его любимое сочетание цветов. Вряд ли это возвращается советская власть, скорее всего — устраивается новая. Есть заказ на подавление активной части населения, потому благоустраиваются подавляющие органы.

«Нет устройства, определяющего блаженство отдельных лиц в различные эпохи. Многие веселятся бунтом», — написал в XIX веке философ Константин Леонтьев. Наши предки повеселились бунтом 1917–1922 годов, затем, как эхо в каменных пещерах, затих блистательный гул его и, может, с полсотни лет отдыхала от бунта на пошляках Природа. А теперь опять актуальными становятся имперские здания, голубые кремлевские ели, благоустраиваются Лубянка (строят третье здание) и тюрьма «Лефортово». Опять приходит время гордых характеров, трагических судеб, ураганов Истории.

Преимущество долгой жизни состоит в том, что успеваешь увидеть полный размах маятника времени, услышать тяжелый свистящий звук его секиры. Но застой, время, когда маятник с секирой пошел от нас и еще не летит с мертвой точки на нас сверху, все же застой — гнусное тихое время пошляков. Достойнее посетить «сей мир в его минуты роковые». Что я и делаю, участвуя в создании ситуации роковых минут.

Есть климаты, есть пейзажи, побуждающие к приключениям. Побережья с глубокими бухтами, ярко-синее море, ослепительное солнце, жирная зелень, всякие утесы, скалы, крупные пламенные цветы именно побуждают к приключениям. А еще если подобный ландшафт расположен близко к центрам мировой культуры и к информационным центрам, то это полное счастье! Потому варвары вечно стремились завоевать Италию и завоевывали с незапамятных времен. И с севера: достаточно посмотреть на жителей Ломбардии — просто тевтоны, а не итальянцы. И с юга завоевывали: смугло-оливковая кожа обитателей неаполитанского залива, курчавые темные головы их остались от нашествий североафриканцев, от карфагенян до алжирских пиратов, или просто трудовых мигрантов Средневековья?

Волны завоевателей захлестывали апеннинский сапог столь часто, что хотя итальянцы собирались объединиться еще при Цезаре Борджиа, в XVI веке, потом надеялись, что их объединит Наполеон, однако объединились только в 1870 году. Вообще же ослепительное небо, теплый климат и разнообразие ландшафтов, когда варвары дорывались до них наконец, неизбежно утихомиривали их, уничтожали воинственность. Варвары превращались в ленивцев. Энергичные германцы превращались в сибаритов, а североафриканцы, свирепые, потому что поколениями вдыхали горячий сухой воздух своих пустынь, добрели. Нечто подобное, кстати, случилось с арабами, завоевавшими Испанию, они создали блистательное искусство, ту же Альгамбру, причудливый дворец, но к дальнейшим походам оказались уже неспособны, потому их через несколько веков выбили из Испании.