«И снова все мимо, – подумала Катя. – За какую бы нить мы ни ухватились, все не то».

– Она мне завещала и черновик своего знаменитого письма Сталину сорок восьмого года. – Эсфирь глянула с усмешкой на Гущина: – Литературный музей и два коллекционера уже звонили насчет него. Так что она обеспечила меня, моя дорогая. Теперь будете думать, что это я ее убила за наследство? Там сумма в два миллиона рублей. Это много или мало, по-вашему?

– Для такого убийства – ничто, – сказал Гущин. – А это ее письмо Сталину…

– О, я ждала все эти дни, когда вы об этом заговорите. В интернете прочитали, да?

– Так точно, – Гущин курил.

– В шестьдесят первом году, в самый разгар оттепели, его опубликовали в журнале. Мы с девчонками в Литинституте читали – тогда все просто с ума сошли от этого. Такая публикация. В открытую! Без цензуры! Ниспровержение таких авторитетов литературы! Оттепель, оттепель, перемены! В сорок восьмом Клавдия увидела, что все возвращается – весь тот прежний кошмар. Снова начали всех сажать по второму кругу – сына Ахматовой, дочку Цветаевой – уже навечно в Норильлаг, в вечные льды забвения. Она написала письмо Сталину – настоящий донос на Корнея Чуковского. Писала, что его стихотворение «Тараканище» – это насмешка его как врага народа над великим вождем, поклеп, сатира. Что это вражеский выпад, что это стихотворение ни в коем случае не должно публиковаться больше и читаться детям, потому что ассоциации, намеки там ясней ясного. Жуткий, ошеломляющий в своей дикости донос на самого известного на тот момент детского писателя. Несмотря на то что донос дошел до адресата – там виза стоит Вождя всех народов, Чуковского не арестовали. Видно, даже в Кремле сообразили – всем известно, что «Тараканище» Корней написал в двадцать первом году, тогда о Сталине вообще мало кто знал. И ни о какой сатире на него речи не шло. Но акт лояльности и преданности вождю со стороны Клавдии в Кремле не забыли. Первую сталинскую премию ей – тридцатилетней начинающей детской поэтессе – дали за «Маленького мальчика». Вторую Сталинскую премию она получила в пятидесятом за пьесу «Зимовье зверей». И за эту пьесу Сталин подарил ей участок здесь, в «Светлом пути», чтобы дачу строить. Не забыл ее пламенный патриотический донос…

– Я читал, что в период оттепели Первомайская за это подверглась остракизму, – сказал Гущин. – Но потом, когда все опять вернулось, она… Чуковскому отомстила за свое унижение. Она включилась в травлю его дочери Лидии Чуковской – диссидентки.

– Она делала все, чтобы дочь Чуковского посадили. Писала доносы – куда только не писала. В Союз писателей, в правление, в ЦК, в КГБ. Было что-то фанатичное, нездоровое во всей этой ее жажде, во всей этой охоте. Она ненавидела Чуковского. Потому что она завидовала ему всегда. Она все, все брала на карандаш. Писала, сигнализировала даже тогда, когда ее никто не просил. В девяностых годах, когда рассекретили архивы КГБ – «литературный блок» – и начали публиковать документы, все открылось. Она писала доносы не только на Лидию Чуковскую и ее отца. Она писала в КГБ рапорты-докладные… Донос на Надежду Кошеверову – режиссера, что, мол, нельзя ставить фильм «Тень» с Олегом Далем. Там такие намеки… подрыв государственного строя. Писала и на Высоцкого по поводу его «песен на костях» – на рентгеновских снимках записанных, про его «Канатчикову дачу» – мол, ярая антисоветчина. Советская страна – дом умалишенных. Товарищи чекисты, куда же вы смотрите, вашу мать, а он еще и на француженке женат! По ее доносу фильму «Бриллиантовая рука» КГБ даже выделило постоянного куратора-офицера – читать и цензурировать сценарий. Чтобы пикнуть, суки, не смели! Это Клавдия просигналила – она достала сценарий через киношников и взяла на карандаш. И когда в девяностых все это выплыло, все эти ее письма, то грянул скандал. Вспомнили и письмо Сталину. Написали мемуары о том, как она всех гнобила. А потом на годы ее словно вычеркнули. Никто не хотел с ней иметь дела.

– Мысль о том, что именно среди детских советских писателей и поэтов, пропагандировавших среди наших детей светлые истины патриотизма, долга и доброты, встречались такие гнилые гниды, которые губили все и всех без сожаления, без угрызений совести, терзает сердце, Эсфирь Яковлевна, – сказал Гущин. – У меня сын взрослый. И он тоже читал в детстве все эти книжки. Стишата. И я сам их читал. И она тоже, – он кивнул на Катю. – Детская вера, «светлый путь» во взрослую жизнь. «Сегодня дети – завтра народ». И такая злоба внутри. Такая ложь. Уж такие подонки эти наши «учителя жизни».

– Да, полковник. Сердце рвется пополам, – Эсфирь Кленова смотрела на дом Первомайской. – Но там была еще одна, обратная сторона медали. Во всех ее поступках.

– Какая? Кроме того, что она доносила?

– В самом начале нашего знакомства с ней она сказала мне, что когда-нибудь расскажет мне правду обо всем этом. Как оно было все на самом деле. Потребовалось десять лет нашего «светлого пути», нашей жизни здесь… Потребовалось с моей стороны неосуждение, участие… Я ее донос в КГБ по поводу «Канатчиковой дачи» Высоцкого перепечатывала начисто на машинке… Так что потом она доверила мне самое сокровенное.

– Что же это за тайна?

– Это начало «светлого пути», который закончился так страшно гибелью их всех. Всей семьи. Вы правда хотите послушать? Или вам достаточно общей версии из интернета о том, что она «имела патологическую страсть к доносам и служила власти как пес цепной»?

– Мы хотим послушать, Эсфирь Яковлевна, – Катя впервые вступила в их беседу-поединок, где Гущин и старуха-литсекретарь сражались словно в призрачном зале для исторического фехтования на призрачных саблях.

– Ну, слушайте тогда. В тридцать седьмом Клавдия жила в Ленинграде, ее семья из Бологое, она приехала в город учиться на рабфаке. И поступила на работу машинисткой в редакцию детской литературы. Ей только исполнилось восемнадцать. Тамара Габбе – будущий автор «Города мастеров» и ее подружка Лида Чуковская, блестящая переводчица, были старше. Все как у молодых: влюбленности, сплетни, посиделки за чаем, приятная работа в издательстве. Клава Кулакова, она еще тогда не придумала себе громкий псевдоним, курносый полуребенок, вчерашняя школьница-пионерка. Мечты и грезы о настоящей любви, о замужестве, о «светлом пути». Ну да, и о творчестве тоже. Потому что все там в редакции что-то кропали – кто стишки, кто прозу. А потом вдруг в Детиздат нагрянули мужики в сапогах – кто в штатском, кто в форме с кубарями. Сталинские соколы. Гроза врагов народа и «смерть шпионам» в одном лице. Устроили обыск, шмон. Лапали их там, девчонок, нещадно, обыскивали, залезали в трусы, хватали за ляжки – искали, не спрятано ли что-нибудь за резинкой чулок. Чуть ли не в анальное отверстие заглядывали и ржали при этом, потому как обыск тотальный. Затолкали их в воронок и привезли в НКВД на допрос. Кого-то в Большой дом, а кого-то сразу в «Кресты». Вам это ничего не напоминает, полковник, из наших нынешних реалий, а? Наши семнадцатилетние школьницы, посаженные за «экстремизм»?

Эсфирь протянула руку, как за подаянием, и Гущин вложил в ее сморщенную ладонь пачку сигарет и зажигалку. Она закурила, как и в тот, прошлый раз.