Его горрррлаааа…. Егоррррррррррррр! Егоррр-рррррррр…

Кто-то шептал его имя во тьме. А потом закричал, словно призывая на помощь.

Егор Рохваргер проснулся от этого крика. Тьма царила лишь в его снах – в комнате, где он спал, горел ночник. Уж так повелось в его жизни. Он не мог спать без света. И не спал.

Кошмары – клубки из сказочного лукошка с нездешними ужасами – закатились в углы. С кровати восстала сумрачная тень. Зевнула, потянулась, почесала под мышкой, игриво вильнула бедром и прошлепала босыми ногами к подоконнику, на котором стояла открытая бутылка шампанского.

– Не пей, а?

Егор слышал свой голос, хотя не размыкал губ. И бутылки той давно нет. Он сам выкинул ее в мусоропровод еще до похорон.

– Не пей, не пей, козленочком станешь, – тень обернула к нему свое лицо. – Ты прямо как мой древний маман. Не пей, не лижи… Не трусь, не ссы…

Егор скосил глаза – он в своей постели на съемной квартире. Потолок белый. В комнате и на кухне до сих пор пахнет ремонтом. Хозяин квартиры им очень гордится и за это дерет плату сверх меры. Электронный будильник на подоконнике показывает нереальное время 3.33. И там нет никакой бутылки шампанского. Ночник горит в комнате. Егор один. Он проснулся среди ночи. Что-то его разбудило.

Но тень…

– Вика…

– Что?

– Ты же мертва.

– Мне надо выпить, мальчик.

Светлые крашеные жидкие волосы свисают вдоль щек. Лицо худое, скулы острые. У нее много морщин, и она ничего против них не предпринимает. Но при ее худобе это словно придает ей какой-то нездешний потусторонний шарм. В молодости в свои тридцать она была хороша.

Она мертва.

Нет, она по-прежнему здесь, потому что он думает о ней все эти дни постоянно.

После похорон. После всего, что случилось.

– Вика… брось, ты и так пьяная. Иди ко мне.

Тень начала таять в свете ночника. И превратилась в воспоминание.

Их первая ночь после той драки, в которой она спасла его…

– Какой ты хорошенький, – сказала она ему там тогда. – Ты, наверное, больше по мальчикам, а? Такой красавчик?

– Я больше по девочкам, – сказал он ей и обнял ее без предупреждения.

Поцелуй. В подсобке бара «Горохов» в каморке с монитором видеокамер и кожаным диваном. Вроде как за ними кто-то подглядывал в щель неплотно прикрытой двери.

Она была пьяная и разгоряченная дракой. И сама обвилась вокруг него, стаскивая с него футболку. Платье у нее было шелковое с запахом от Дианы фон Фюрстенберг. Он неплохо разбирался в модных марках. Потяни за веревочку – пояс такого платья, все и откроется.

Но за ними подглядывали. И место было смурное. И срамное. Так что долго они там не задержались.

Он повез ее к себе в ту ночь. В свою нору.

– Чем расплатиться с тобой, прекрасная незнакомка?

– Мне пятьдесят пять лет.

– Возраст желаний.

– И меня Вика зовут.

– Виктория… ну, конечно, победительница… Так чем заплатить тебе?

– Ты на своих сверстников не похож. Они сейчас все только в свои айфоны пялятся. Вскинет глаза по семь копеек, что-то промычит – ага, угу – и снова в свой смартфон.

– Я другой. Седьмая планета в созвездии Стрельца.

– Да, – она изучала его, дыша алкоголем. – Язык у тебя классно подвешен.

– Можем поболтать. А можем и… Твой муж тебя лижет? Я могу.

– Это не твоя фраза. Это из фильма «Стыд». А ты дрянной воришка… У меня нет мужа. У меня только мать и дочь.

– Ты меня спасла. Я не хочу быть в долгу. Я всегда плачу свои долги.

– Ты уже заплатил. Налетел на меня, как ястреб, там, в этой каморке. Прямо сразу с поцелуями. А вот схлопотал бы по морде и от меня тоже. За дерзость.

– Не схлопотал.

Он обнял ее. И поцеловал в губы, горькие от коньяка. Она ответила ему пылко. Обвила его шею руками, дыша прерывисто и все жестче и требовательнее работая языком. Он сразу понял, что у нее давно, очень давно не было мужчины. В общем-то, он понял это еще там, в подсобке бара.

Она прижалась к нему животом и сама начала расстегивать его джинсы.

Он раздел ее в ту их самую первую настоящую ночь сам и в доли секунды. Толкнул на кровать – она упала, она все же была очень пьяна. Раздвинула ноги и смотрела, как он стоит у кровати, давая ей возможность увидеть себя. Свое тело, свою силу. Он сам разглядывал ее тоже и видел все ее недостатки – возраст, дряблую кожу на внутренней стороне бедер, маленькие, но уже безнадежно обвисшие груди. Но, несмотря на все это, возбуждался все сильнее и сильнее.

Она возбуждала его собой.

Всеми своими недостатками.

И этой нездоровой худобой, вызванной пьянством.

И своими острыми как бритва скулами, тонкими губами, глазами, что сейчас мерцали, как у голодной мартовской кошки.

– Ох, какой большой…

Она протянула руку, коснулась его. Погладила, потом сжала, наблюдая, как сокращаются мускулы на его животе – накачанном и впалом – от наслаждения и предвкушения, когда женская рука ласкает, притягивает… начинает доить…

Он стиснул ее запястье.

– Не трожь, я сам, – он опустился на колени между ее ног, наклонился к ней. – Ты не ответила на мой вопрос. Как расплатиться с тобой?

– Глупый вопрос. Ты же голый. И у тебя стоит на двенадцать.

– Любить или служить?

– Ты дурак? Ненормальный, что ли?

– Служить – работать задаром, сколько скажешь. Сколько велишь.

– Я не хозяйка фирмы. И бутиков у меня нет. Знаешь, и банка тоже нет. И ресторана. Я такая вся пролетарская. Такая вся бессребреница. А ты по девочкам, да? По богатым девочкам?

– Ну, ты тоже не нищенка, – он поднял ее ногу в босоножке от «Прада» на высоченном каблуке – той самой «Прада», которой она разбила яйца дебилу у бара.

Погладил икру, ступню, поцеловал возле пальцев, осторожно расстегнул ремешок босоножки. Снял. Положил ее ногу себе на плечо.

Она завороженно следила за всеми его манипуляциями.

– Любить, – сказал он.

И в следующий миг взял ее так, что она сразу закричала.

Он не думал, что все так обернется – что и его эта ночь захватит…

Она выгибалась на постели, как лоза под ветром. На ее худой шее – жилы. Она разбрасывала руки, как морская звезда, не обнимая его, и одновременно так сильно, сладко, горячо сжимая его там, внутри, давая почувствовать и ему тоже всю остроту наслаждения этой дикой животной ночи.

Он трудился на ней неистово и сам уже кричал бог знает что. Может, и много лишнего… Уже плохо контролировал себя, потому что сгорал. Изливал свое семя в ее ненасытное лоно.