Они с Егором укатили в Москву – наверное, к нему, в его конуру. Оргий в доме больше не происходило.

Клавдия отстояла свой дом от их посягательств, пусть это и вышло так грубо, демонстративно и нечистоплотно в смысле домашней уборки и последующего мытья в ванной. Но сиделка Айгуль и бровью не повела, сделала свою работу, за которую ей платили. А она, Эсфирь, рукоплескала поступку своей работодательницы и покровительницы.

Но все их рукоплескания Клавдии Первомайской уже были по барабану.

Эсфирь вздохнула.

Ну что же – дело житейское. И об этих событиях большого дома в «Светлом пути» незачем знать полицейским.

А о покойниках… о дорогих наших покойниках – только хорошее.

Или правду.

Прошло два дня. И Кате показалось, что Гущин отступился – взвесив и оценив все, что случилось, и то, что оборвалось, не получило развития. Возможно, начальник Главка, ставя в этом деле так быстро жирную точку, оказался просто более дальновидным. Его ведь не терзало раскаяние за гибель человека, которое пожирало Гущина, погружая его все глубже и глубже в тяжелую депрессию.

Но когда Катя уже решила, что это дело окончательно сдали в архив, Гущин позвонил ей – было уже пять вечера – и сообщил, что он едет в «Светлый путь».

– Я с вами, – тут же, не раздумывая, объявила она, как и прежде. – Уже спускаюсь.

Гущин сказал, что в доме Первомайских Эсфирь Кленова. Выполнила его просьбу проверить, не пропало ли что из дома.

Они добрались до Внуково по пробкам. Дом светился в сгущающихся осенних сумерках. У ворот дежурила патрульная полицейская машина, там сидел сотрудник. Гущин сказал – Эсфирь попросила, чтобы из полицейских кто-то присутствовал обязательно, потому что тревожно оставаться одной там, где их убили.

Оно и понятно.

Они прошли через незапертую калитку, пересекли лужайку, позвонили в дверь парадного. Она тут же открылась, словно за ними наблюдали из дома. На пороге – Светлана Титова. В фартуке, в резиновых мокрых перчатках, со шваброй.

Полковник Гущин отступил.

Она мрачно окинула его взглядом, задержалась на ссадине, сверкнула глазами на притихшую Катю.

– Эсфирь Яковлевна! Эти здесь.

– Иду, иду. Света, ты… ступай… И поди сядь, отдохни. И так уже все почти сделано, убрано. Чаю попей, – Эсфирь быстро семенила к ним из глубин дома. – Мы воздухом подышим. А ты посиди, отдохни.

Она на ходу надевала на себя стеганую черную куртку и снова застегнула ее криво, следя взором за Титовой и Гущиным, словно опасаясь…

Гущин повернулся и сошел с крыльца. Закурил. Он старался выглядеть бесстрастным. Но это у него не получалось.

– Я ее сама позвала, – Эсфирь словно оправдывалась, уводя их подальше от дома к беседке. – Надо же убраться, навести порядок. Вы ее правда не тронете за то, что она вас ударила? Пожалуйста, я умоляю вас… она же мать… Ваня был все для нее.

– Ее никто пальцем не тронет, – сказал Гущин. – Даю слово.

– Ну ладно, – Эсфирь вздохнула, она была взволнованна. – Вы сказали тогда. Но я все равно тревожилась. Это же подсудное дело.

– Если вы позвали ее сюда, в их дом, значит, точно не верите в виновность Титова.

– Нет. И никогда не поверю.

– Вы осмотрелись там? Ну как, все на месте, ничего не пропало?

– Все на месте, полковник. Ничего не пропало. И деньги на месте. И драгоценности Клавдии.

– А что тайный сейф? Мои сотрудники его пропустили?

– Никакого сейфа. Шкатулка. Клавдия особо не любила эти цацки. Она была равнодушна к таким вещам. Вика у нее все себе забрала, носила сама. Но все цело.

– А что с ее завещанием, Эсфирь Яковлевна?

– Классическая версия убийства, да? Завещание старой дамы. Должна разочаровать вас – Клавдия еще двадцать лет назад составила завещание и никогда его не меняла. Она завещала этот дом Вике. Квартиру в высотке Анаис. Ей же она завещала и права на «Зимовье зверей», как постоянный доход. Вике отходили права на ее детские стихи и сборники. Так что теперь это все выморочное имущество. Государству, наверное, отойдет. Она однажды мне сказала: у наших из Внуково – у «веселых ребят», у Любови Орловой, Утесова – все, все расточится в прах. Я тогда ей не поверила – молодая была, а точно, все прахом. По аллее пройдите через канаву из нашего «Светлого пути» до дачи Орловой – увидите сами. Старый забор и ржавая эмблема «Мосфильма». А за забором – руины. Все гниет и распадается в прах. Да и раньше-то… О, как же они кичились всем этим в «Московском писателе», в Серебряном Бору и на своей обдолбанной Николиной Горе! И тогда нам, советским нищим пролетариям, казалось – да, и правда, это почти сказка. Дача Орловой – голливудская вилла. Какая, к черту, вилла?! Нелепый деревянный дом с верандой наверху. Какие виллы в Голливуде, в Малибу, какое богатство, какая мебель, какой стиль. Какие сейчас дворцы и поместья построили все эти наши новые – олигархи, генералы, прокуроры, банкиры, их жены, их дети! А этот убогий советский самострой… Аляповатый ситец из Иваново в роли мебельной обивки и штор, такая дешевка! А какая здесь была жуткая канализация – советские уборные, крашенные вонючей краской, с толчками в желтых пятнах ржавчины – там у кого цепь на бачке болталась, а у кого и просто бечевка, как у одного здешнего поэта-песенника – «советской легенды». Потому что заменить унитаз в доме в те времена была целая история, ни черта ведь не купишь, все «доставали». И хлоркой эти наши уборные «Московского писателя» летом воняли, потому что здесь все же Внуково – не город, это дачный поселок. Нам тут снова говорят – мы и так никогда не жили особо богато. Да, мы, простые советские мураши-труженики, плебс, тогда довольствовались малым: единственная пара туфель, пока подметка не отвалится совсем… И пестовали в себе этот мазохизм – «особую советскую гордость». Но и они – советская элита – тоже жили по нынешним меркам как нищеброды. Но сами уверяли себя, что «имеют все, а чего не имеют, то достанут через связи»: нацарапают письмо-слезницу в ЦК, чтобы дали из спецфондов, выделили, обеспечили… Этакий самообман, постоянное вранье самим себе, дикая черная зависть, если сосед по даче получил с барского стола на несколько крох больше… Совковый шик… И все расточилось, развеялось как дым. Клавдия их презирала за это. Но, как видите, презрение от расточения нажитого и ее не спасло.

Гущин слушал не перебивая. Потом спросил:

– Вам она что завещала?

– Свои дневники, полковник. Там много интересного. Если успею опубликовать, огребу деньги. На похороны уж точно мне хватит.

– Там какие-то откровения, компромат?

– Можно сказать и так. Но этому компромату уже полвека. Нет, из-за этого ее тоже не могли убить. Там все умерли. Дети уже умерли тех, на кого все эти бяки она собирала. А правнуки не станут мстить. Там сто пять толстых ученических тетрадей – ее дневники с сорок седьмого года. И все целы.