– О дверь ударился.

– А, ясно. Света сказала мне. Она, кстати, вещи уже собрала. Ждет, когда за ней придут арестовать. За это самое. За удар полиции по морде.

Катя глянула на Гущина. Ну, старуха-литсекретарь! Она достойная товарка домработницы.

– Разочаруйте ее, Эсфирь Яковлевна. Тщетные надежды.

– Значит, не пойдет на посадку? О, великодушный. И милосердие порой стучится в их сердца. Редкость это большая сейчас среди ваших коллег, полковник. Но Клавдия бы это оценила, – Эсфирь изучала Гущина, затягиваясь сигаретой. – Ей вот во время ареста в тридцать седьмом такие добрые следователи не попались.

– На что вы все жили последние годы в «Светлом пути»? – спросил Гущин. – Где деньги брали?

– Ну, у меня пенсия, – Эсфирь курила. – У Клавдии тоже персональная пенсия была. Кое-что осталось от денег, что отец Анаис давал на ее обучение. Вика не все пропивала, там были щедрые дары. Потом они сдавали квартиру в высотке на Кудринской. Все деньги. И потом, конечно, «Зимовье зверей» гонорары Клавдии приносило постоянно.

– Пьеса для детей?

– Она до сих пор в репертуаре почти всех детских театров России – музыкальных, кукольных. Ее постоянно переиздают, потому что тиражи раскупаются. Чего нельзя сказать об остальных ее стихах. Фактически я у нее перестала работать официальным литсекретарем пятнадцать лет назад. Она уже ничего не писала, восемьдесят пять – это не возраст для творчества. Но Клавдия меня не оставляла без денег. Всегда что-то давала. Поддерживала меня. А я ей помогала – я же говорю, мы стали семьей.

– А стихи про «Маленького мальчика»? – спросил Гущин.

Катя взглянула на него. Ну, полковник дает…

– «Маленький мальчик пошел в огород, грядки копал там лопатой, как крот. Землю рыхлил, сорняки вырывал, бегал к колодцу – водой поливал, – декламировал Гущин. – Чтобы взошли и капуста, и лук, надо постигнуть сто разных наук…» Сейчас бы написала – «пялился долго он в свой ноутбук».

– Клавдия написала это в сорок восьмом году. Стихотворение сначала напечатали в «Пионерской правде». Это был манифест, чтобы дети помогали колхозному строю, а не росли трутнями.

– А я вот читал, что именно этот ее стишок породил в семидесятых волну пародий о «маленьком мальчике». Ну, типа «нашел пулемет, и больше в деревне никто не живет». Какие-то юные хиппи семидесятых, наглотавшиеся этой детской колхозной пропаганды со школьной скамьи, сели и сочинили. Да мы и сами, Эсфирь Яковлевна, в детстве-то… Сколько про этого «маленького мальчика» слыхали стишков-страшилок.

– «Сегодня дети – завтра народ», – усмехнулась Эсфирь. – Михалков покойный пустил бы слезу, глядя на вас, полковник. И это при том, что Дядя Степа таки милиционер. Ну, уж что выросло из вас – то выросло. Не Клавдии в том вина или заслуга.

– «Мимо идет пионерский отряд, Эсфирь Яковлевна, сорок веселых смышленых ребят. Мальчик кричит им – возьмите меня!» А мы переиначивали в пионерском лагере: «а пионеры – что за фигня?». Что за фигня, Эсфирь Яковлевна?

– Однако помните наизусть до сих пор, полковник. В сердце это уже, – Эсфирь Кленова все изучала его. – Только настоящие стихи запоминаются вот так – на всю жизнь.

– На всю жизнь запоминается – «повернулся, улыбнулся, засмеялся крокодил и злодея – Бармалея словно муху проглотил». Чуковский запоминается, Маршак. А ее стихи вызывали отторжение, насмешки.

При имени Чуковского Эсфирь отшвырнула окурок, обратила к ним лицо, словно ожидая дальнейших вопросов, но Гущин эту тему оставил.

– Значит, ее стихи не публиковались, а жили вы все на доходы от «Зимовья зверей» и какие-то другие поступления. И наследство Анаис и ее матери от папаши – узника Лазурного Берега не светило. То есть денежный вопрос, материальные причины убийства можно исключить?

– Это вам решать, полковник. Я бы исключила. Насчет ваших детских насмешек над ее творчеством скажу одно. «Зимовье» – это классика советской, да и русской детской литературы, как и «Теремок», и «Двенадцать месяцев», и «Муха-цокотуха». Пьеса пережила Клавдию и переживет нас всех. Она – классик. Какие бы у них ни были отношения тогда в Союзе писателей – она им ровня, потому что написала «Зимовье». Вы позволите мне уйти, полковник? Меня ноги не держат, надо прилечь. Я все же с похорон мальчика, которого учила читать – кстати, по стихам Клавдии, над которыми вы потешаетесь. Маленького мальчика, выросшего на наших глазах… А впереди еще одни похороны. Вы закончите их там всех бедных вскрывать к четвергу?

– Закончим. Судмедэкспертиза идет.

– Мне звонили из министерства культуры. Комитет по празднованию ее столетнего юбилея в Большом театре сам собой преобразовался в комитет похоронный. Они там все в растерянности, эти бедолаги. Уже новая свара закипела – можно ли Первомайскую с ее спорным прошлым хоронить на Наводевичьем, как последнего великого детского классика? И где проводить прощание? Она Дом литераторов ненавидела все последние годы. Ее там не любили, скажем так. А Союз писателей СССР – что есть сейчас эта богадельня? Предложили организовать прощание в Зале имени Чайковского. Насчет храма – отпевания интересовались, хоть какая-то помпа. А она атеистка была до самого конца. Так что и тут у минкульта облом. Скрепы опять не работают никак. Я их успокоила – у Клавдии мать похоронена на Донском кладбище. Она не в Ленинграде умерла, они тогда уже в Москву перебрались после войны. Клавдия жаждала, чтобы ее с Питером ничего больше не связывало. А Донской некрополь – это историческое место. И там все законные права на семейную могилу. Так что они все трое туда лягут, в монастырскую землю. В четверг проводим ее в последний путь. И девочек. Я уже сообщила журналистам, они мне звонили. А они мне – «а ее могила далеко от Солженицына и Любимова?»

Похороны Клавдии Кузьминичны Первомайской организовали по высшему разряду. Видимо, все же на ее юбилей выделили солидные средства из бюджета и сейчас часть их пошла на богатые венки, цветы и дорогие дубовые гробы.

Катя и полковник Гущин присутствовали. Гущину хотелось посмотреть, кто явится хоронить Первомайскую и ее близких. Дочь и внучка словно потерялись на фоне знаменитой бабки, хотя их гробы стояли рядом на возвышении. Однако гора венков с лентами – от министерства культуры, от Союза театральных деятелей, от правительства и кремлевской администрации – окружала лишь ее дубовый лакированный гроб.

А вот желающих проститься и проводить в последний путь классика детской литературы нашлось совсем немного.

Кате все это траурное действо в зале Чайковского показалось таким же призрачным, иррациональным, как полумертвый карнавал на Рублевке и ватная тишина «Светлого пути». Какой уж там концертный зал, от него отказались. Прощание проводили в фойе. Однако и тут собралась горстка людей. Несколько сотрудников издательства, печатавших книги Первомайской, две литературные дамы – коллеги Виктории по переводческому цеху, пожилая супружеская пара – соседи по высотке на Кудринской площади – дипломаты в прошлом. И все. Ни одного писателя, никого из старых друзей – Первомайская пережила всех своих сверстников. Но и ни одного врага-злопыхателя, хейтера, оставляющего злые комментарии в сети. Те тоже проигнорировали похороны. Две съемочные группы центральных телевизионных каналов, снимающих похороны для выпуска новостей. Никаких подруг или друзей Виктории – что было, в общем-то, странно. И никого из друзей Анаис.