Так больно потерять… Внутри все закаменело, словно покрылось коркой. Лишь однажды он испытал столь же острое убийственное чувство. И думал, что больше никогда… Пустота, хаос…

Плотское, острое, раздражающее, пьянящее, почти животное чувство притяжения, страсти, желания – оно никуда не делось. Оно растет, созревает, как плод, внутри, оно жжет, как огонь. Но ему нет выхода, потому что Анаис больше нет. И можно мастурбировать сколько угодно, дрочить, как пацан… можно рвать наволочку, бить кулаком по стене их спальни…

Да, наверное, когда-нибудь эта острая телесная жажда схлынула бы, и он бы охладел. У него были десятки женщин. И красивых, и богатых, и стильных. И он никогда не прилагал усилий, чтобы заполучить женщину. Это всегда происходило легко. При всем своем хладнокровии и той аскетичности, которой требует искусство фехтования, он ценил секс и нуждался в нем. Но потом воцарялись скука и пресыщенность. И так бы, наверное, случилось и в этот раз. Но Анаис отняли у него в момент пика их отношений, их страсти, когда он не мог отпустить ее от себя в постели. Когда девять раз за ночь казалось все мало, когда она, теряя под его напором и свою робость, и неуклюжесть, сама становилась ненасытной и страстной…

Рыжие волосы на подушке…

Искусанные губы…

Следы его поцелуев на ее груди…

Розовые соски…

Ее широко распахнутые глаза, точно она до сих пор не верила, что он обнимает ее. Что они вместе, что он прижимает ее к влажной от пота постели, что его бедра ходят неистово, заставляя ее стонать от наслаждения, а потом кричать от страсти…

Крики счастья…

Маленькая Анаис… глупышка… храбрая…

Облако Анаис, в котором он сам тонул и растворялся, не ожидая от себя ни таких поступков, ни слов, всего этого бреда… всей этой страстной белиберды…

Любовь есть плоть. И она сильнее, чем дух. Дух любви – это сказка, а плоть жадно требует своего. И мстит, когда от нее отрывают один любовный кусок за другим.

Любовь тогда превращается в рану. И она кровоточит, как старый шрам.

Как же больно-то, а?

Герман Лебедев в этот момент смотрел на Катю. Она говорила – «это из-за вас она».

А там, в их прошлом, куда были обращены его глаза, грозовое облако Анаис обволакивало его, как молочная река, не принося утоления плотской жажды.

А потом они лежали в постели – она совершенно уже обессиленная, счастливая, тихая, вся мокрая. И он крепко прижимал ее к своей груди, продолжая ласкать ее маленькие тайны, которых она стеснялась поначалу, потому что «не сделала полную эпиляцию».

Какая глупость… Он едва не расхохотался, когда она шепнула это ему, насупившись. Рыженькие завитки… Созданные для поцелуев, как и ее сладкие губы.

Его шрамы привлекали ее. Он чувствовал, что она возбуждается, покрывая их поцелуями. И он крепко прижимал ее лицо к своему боку, к шраму. А потом опрокидывал на спину. И входил. И через мгновение она уже стонала и вскрикивала, впиваясь в его плечи острыми наманикюренными коготками, точно маленький зверек в сезон весеннего спаривания.

Но на дворе стояла уже осень…

А они с Анаис каждую свою минуту возвращались в тот летний день, когда впервые по-настоящему узнали друг друга.

Есть дни, которые невозможно забыть.

И лучше вообще не появляться на белый свет, не рождаться, чтобы потом испытывать такую боль от того лишь, что те дни прошли.

– Как ваша знакомая Алла Ксаветис отреагировала на ваш роман с Анаис? – сухо спросила Катя, понимая, что все ее усилия привлечь его внимание к себе сейчас тщетны.

– Бурно, – ответил Лебедев честно.

– И что вы сами обо всем этом думаете?

– Мне не хочется верить, что этот мальчишка Титов убил их всех. Я его видел с Анаис. Нет. Много шума из ничего. Шумная погремушка.

– Есть еще версия, что ваша приятельница Ксаветис могла вас приревновать так сильно, что…

– Она порядочная женщина, – сказал Герман Лебедев. – И в ней нет злобы. Я очень виноват перед ней. Она хорошо ко мне относилась всегда. Она никогда бы сознательно не причинила мне боль. Это я ей боль причинил. Она уехала.

– Мы это знаем. На Кипр. Это отличное алиби, вы же сами юрист.

– Это не алиби, – Герман Лебедев смотрел на Катю. – Это ее подарок мне. Свобода. Которая в общем-то теперь мне ни к чему.

Полковник Гущин нагнал блондина в рваных джинсах на кладбищенской аллее, когда тот направлялся к воротам Донского монастыря. Гущин предъявил удостоверение и официально представился. Спросил:

– Вы знакомый семьи?

– Я друг Вики, – ответил парень меланхолично. – А что, полиция уже и на кладбищах людям прохода не дает?

– Мы занимаемся раскрытием убийства.

– По телевизору сказали, что это их родственник какой-то прикончил или сын домработницы, – блондин глянул на Гущина. – Что за чушь такая? Не было у них никакой домработницы.

– Ее уволили. А вы бывали у них дома в «Светлом пути»?

– Пару раз заезжал за Викой.

– Литсекретарь Кленова вас знает.

– Старуха Изергиль? Она вечно их Гранд Ма против Вики настраивала и получала удовольствие, когда они скандалили.

Гущин подумал – он слышит что-то новое про Эсфирь от этого красавчика с золотыми кудрями.

– Вас Егором зовут? – спросил он, помня рассказ хостес бара «Горохов».

– Да.

– А фамилия?

– Рохваргер.

– А, так это вас Виктория в драке отбила у озверевших алкашей на Петровке?

– Кто вам сказал? – Изящный, похожий на танцора Егор Рохваргер расправил плечи, выпятил грудь и вздернул подбородок. – Что за чушь?

– А в баре «Горохов» об этом до сих пор легенды слагают.

– Я бы им сам навалял, этим дебилам. Вика тогда влезла не в свое дело. Но… она храбрая была. Пылкая, храбрая. Я до сих пор не могу поверить, что она… что ее…

Он умолк. Закусил губы. А Гущин подумал – этот парень выбрал похвалу своей возрастной любовнице в тех же словах, которыми Герман Лебедев хвалил свою юную возлюбленную. Мать и дочь… Общие черты характера.

– У вас были отношения?

– Мы встречались. Но, знаете, не планировали ничего серьезного.

– Оно и понятно. Разница в возрасте.

– Не надо ее оскорблять сейчас, когда ее в землю опустили.

– Я не оскорбляю. Но это же правда, Егор.

– Сейчас никто никаких планов не строит. Время такое. Вика это отлично понимала. Она ничего от меня не требовала.

– Вы в тот день, в пятницу, с ней не виделись?