Кристофер поправляет под поясницей сумку, затылком прижимается к стволу. Затягивается и, выпуская дым, вполголоса хрипит: «Oh, don’t ask why / Oh, don’t ask why / Show me the way / To the next whiskey bar». У Кристофера нет музыкального слуха. Оставаясь незамеченным, прокрадываюсь позади, светлая полоса подзола хранит молчание под подошвой. «Oh, moon of Alabama / We now must say goodbye».

Всю ночь я шёл и утром шёл, чтоб не замёрзнуть, а как пригрело, лёг на мху и шарф навязал по глазам. Реку я давно потерял, шёл буреломом, еле спасся из болота, кружил раза три, старался идти за солнцем, миновал два пожарища, или одно, но, зайдя с другого краю, снова вышел на реку и по ней повернул обратно.

Мне так казалось, что повернул. В полдень ясно стало, что это не та река — у́же и с каменистыми перекатами; видимо, приток. Вторую ночь я тоже провёл в лесу, но у костра. И следующий день протянулся у реки, я боялся отдаляться от неё и решил своё меню, состоявшее из орешков, сухофруктов и карамелек (трофей авиапассажира), разбавить рыбой: вырезал острогу, рогатку заточил, как карандаш, но ни одной рыбёшки из множества стоявших в каменистых лабиринтах у самого берега — с серо-зелёной горбатой спиной и грязно-померанцевыми плавниками — пробить мне не удалось. Быстроты руки не хватало, рыбы становились прозрачными, стоило только дрогнуть кончику остроги. Чтобы сделать лук, нужна была тетива, и я подумывал уже вырезать полоску ткани из одежды.

Не полностью залитые пухлые островки черничников, моховые полянки, лес, погружавшийся прозрачно в воду… Солнце преломлялось в воде, освещало каждую веточку, каждый листик… Всё это скрашивало мои плутания. В тот день я зачем-то перешёл речку вброд: просто увидел вал переката, решил прощупать, пошёл по камушкам, провалился, потащило, выкарабкался — но уже по ту сторону ямы — и не решился повернуть обратно. Еле-еле просушился и шёл потом до сумерек, пока вдруг река полноводно не разлилась, приняв в себя неожиданный приток, и через километр разделилась на два ледяных рукава, отбросив от обжитой, точнее, обхоженной стороны. На том берегу начинались озёра, берега топкие, зыбкие: ступишь — и закачаешься. То река переливалась в них, то озёра в реку, берег был съеден размывами. Я повернул обратно, но уже началось половодье, вода поднималась на глазах, и равнинная лесистая местность стремительно заливалась водой. Кровь из носу мне надо было попасть на другой, высокий берег. Вода шла отовсюду, будто проступала из самой земли, охватывала всё вокруг, гнала меня, как зайца по кочкам. Понять, где лежит окончательная сушь, где слышен запах суши, — было нельзя, я вслушивался в звуки, запахи, пытаясь уловить дух земли. Воздух был свежий, солнечный — тревога скрашивалась весной: щебетали птицы, ссорились, пели. Вдруг я увидел зайца. Он совсем не испугался, потому что и так был затравлен приступом воды. Сидел и оглядывался. Наконец шуганулся и плюхнулся в лужу, поскакал, поднимая солнечные брызги — длинно выбрасывая сильные лапы. Я кинулся за зайцем, надеясь, что он выведет на высокое место. Ноги вымокли, а заяц, хоть и выглядел поначалу перепуганным больше, чем я, этаким нескладным шерстяным кузнечиком, оказался живучим, сильным — и пропал из виду.

Фотографировал я всё реже, потому что всё труднее было поднимать фотоаппарат, думать о снимке. Но, когда я совсем падал духом, я искал кадр. Разобрав потом снимки, понял, что почти все они были залиты отражениями. Тайги — деревьев, кочек, мха — на них не было, но были их отражения и отражения моей фигуры. Единственный прямой кадр: невиданный, почти оранжевый древесный гриб размером с лошадиную голову, царивший на берёзе. Чтобы найти его отражение, мне пришлось бы долго идти по колено в воде… Надо было срочно выбираться на сухое место, разводить костёр. Орехи-сухофрукты были на исходе, и я решил заголодать. Наконец выбрался на островок — небольшой пригорок с тремя чахлыми соснами на вершине, россыпь валунов. Потихоньку, экономя силы, забрался повыше, обнимая прохладный внизу, но выше — теплевший от солнца пахучий ствол. Смола помогала карабкаться, иногда только благодаря ей я удерживал в объятиях гладкую древесную телесность, прижимаясь щекой к шелухе, просвеченной солнцем, — и забрался туда, где начинала чувствоваться качка, гибкость ствола: оторвал взгляд от коры, посмотрел окрест — и внутри у меня захолонуло. Всюду, куда хватало глаз, стоял ровный разлив воды: тайга до горизонта, сам горизонт — всё было полно блеска.

Если бы не весна, я бы вряд ли спасся. Погибают люди больше от паники, от судорог. Мне жаль было двинуть копыта посреди такой красоты — леса, залитого небом, погружённого в призрачно-изумрудные облака проклюнувшихся почек. Прах зелени и жизни, становясь потихоньку всё явственнее, заселялся птицами, обезумевшими от свадеб… Пинь-пинь-пинь, тиви-тиви-тиви, чивиринь-чивиринь-чивиль-чивиль — раздавалось отовсюду. Грех было пропасть задарма.

Спускаясь с сосны, я заметил вдалеке руины каких-то конструкций и под конец дня вышел к заброшенной скважине. Посреди развороченной колеи лежала шкура лося, задубелая от морозца, прихватившего воздух хрусталём. Череп лося выглядывал из огромной лужи, вокруг глазниц ползали, перелетали мошки. Остатки пребывания бурового отряда: остов вышки, облитой нефтью, чёрный от мазута монтажный состав высился предо мной. Я еле отодрал от помоста две доски, отлежался и после прыгал на них, переламывая, упал и лежал ещё долго. Шатаясь, стоя по колено в воде, надрал бересты, развёл костерок. Пламя лизало замасленное железо, я отупело хотел, чтобы вышка запламенела, составив собой сигнальный костёр. Прокалил валявшуюся банку из-под солидола и вскипятил талой воды. Когда пил, понял, что умираю от жажды. Вскипятил ещё, согрелся. Осмотрел ползком буровую: скважина была забита комьями бетона, масляные пятна ползли по воде вокруг. В стороне, в ямке, нашёл немного тяжёлой отстоявшейся нефти: собрал, слил.

Днём раза два слышал хлопающий, секущий звук вертолёта. Пробовал погуще развести костёр, но без толку: дым тянулся по земле и не думал подниматься к верхушкам деревьев. Ночью нефть пригодилась для розжига. Утром вышел на колею, которая то и дело пропадала в воде, брёл по ней, надеясь, что выведет на езженый зимник. Но километра через два дорога обогнула болото и скрылась в разливе. Я постоял, глядя, как долго уходят колеи под воду, темнеют, пропадают под уклоном. Вернулся к вышке и прежде, чем потерять счёт дням, взял пробу, смочил ватку, упаковал «письмо в бутылке». Мне всё время было холодно, штормовая экипировка держала тепло на пределе.

Однажды в проблеске сознания я нашёл себя ползающим вокруг скважины, вынюхивая нефть.