После того дня я затосковал, как-то обострённо почуял пустоту вокруг, тревожную бескрайность. Ощущение это было почти мистическим, я поспешил примитивно объяснить его зашкалившим в то же время инстинктом самосохранения. Больше я не шастал нигде в одиночку; даже к реке близко не подходил. Но вот настал день, и безумие моё было разбавлено приездом журналистов…

— Я на Севере почти и не бывал. Прошёл один раз Северный морской путь. Со льдами намаялся. Хоть и за ледоколом шёл, в караване. На локатор не надейся.

— Да вы что?

— Иногда чего-нибудь такое вспомнишь и не веришь, что с тобой всё было… Извини, что перебил.

— Так вот, журналисты приехали, я с большинством перезнакомился. Вполне тепло познакомился. В дикой пустоши обостряется чувство одиночества. Вдобавок к тому времени я уже проводил своих напарников в Москву и сам вскоре собирался последовать за ними. Начальство пасло журналистов, и я старался держаться подальше. Суета поднялась приличная. Генеральный директор компании Кропин лично приезжал в сопровождении свиты на ужин каждый день. Журналисты были удручены его вниманием, но деваться некуда.

Австриец Готфрид — лет пятидесяти на вид, крупный, громкоголосый, по-русски говорит, будто дрова во рту ломает, но выступает смело, главный скептик. На презентационных семинарах во время технических докладов геологов Готфрид время от времени интересуется с камчатки: «Это было до того, как вы украли ЮКОС?» Или: «Эти цифры учитывают украденные активы ЮКОСа?» Ему едва возражают, потому как создаётся впечатление, что возмутительная ересь у него образуется бессознательно, по причине дурного знания русского языка; мол, если бы знал его лучше, то понимал бы, что по-русски неудобно спрашивать правду.

Британец Кристофер — рослый, волосы пятернёй вверх, твёрдый подбородок, светлые жёсткие глаза. Мы с ним в первый же вечер подружились, тем более у меня ещё оставалось три бутылки кьянти. Кристоферу было лет тридцать пять, в России он давно, приехал по университетскому обмену из Бристоля изучать язык, два года провёл в Орле и Воронеже. «В Орле я жил в центре города, в квартире на первом этаже, где половицы плясали». Кристофер в конце концов бросил славистику, и ещё крепче закрутило его по России. Работал кровельщиком в Карелии, по-русски говорил превосходно, держался несколько грубовато, но манеры имел вполне сносные, прямота и бескомпромиссность подкупали. Сейчас он работал на немецкое агентство, радовался любой возможности прокатиться в глубинку; с удовольствием говорил, что в июне полетит на Сахалин освещать начало эксплуатации нового газового месторождения.

Элен — милая и бессмысленная, равнодушная к нефтяным и политическим вопросам. Она всё время старалась перевести разговор на тему суровых условий нефтедобычи — выспрашивала у нефтяников, как они оказались в таких дебрях, как чувствуют себя здесь зимой почти в арктических условиях, как одеваются, каким кремом мажут лицо от мороза, как вообще буровое оборудование способно работать при таких низких температурах. Какие ощущения посещают, когда забираешься на заиндевевшую, покрытую кристаллами льда сверкающую вышку и смотришь окрест на бескрайнюю постылую тайгу. Расспрашивала она и меня… И я приметил Белоусова, русского парня, молодого, но рано облысевшего, умного и технически грамотного, пишущего для норвежского журнала. Неразговорчивый Белоусов сидел смирно в беседке и тихонько, по-умному прислушивался к нашему с Кристофером разговору. Немного рассказывал и сам, очень интересно.

Обиталище наше было небольшой усадьбой гостиничного типа, с сауной и бассейном на первом этаже. На въезде автоматические ворота управлялись охраной из сторожки, выход к реке был свободен, но забор вдавался под урез воды на несколько шагов. Ломти слежавшегося снега белели на том берегу под чахлыми елями. Журналистов возили на буровые автобусом с эскортом из четырёх тонированных джипов. Я на свой участок добирался с попутной вахтой, чей пазик останавливался в восемь утра перед воротами.

Время от времени я наблюдал из своей беседки семинары, которые Кропин устраивал журналистам после возвращения с месторождения. Он вывешивал на заборе плакаты с графиками планов добычи, с пёстрыми, чёрно-жёлто-красными картами залегания нефтеносных пластов, просил не фотографировать и минут сорок водил указкой, поправлял очки, входил в лекторский раж. Коренастый, лет пятидесяти, с прямыми чёрными волосами, постоянно что-то нутряным образом передумывавший про себя, всё время обращавшийся к каким-то деталям, которые туго вращались в его мыслительном организме. Невнимательный к свите, чутко стоявшей за его спиной, он имел своего рода тик: поводил короткой своей шеей, будто выправляя кадык из тесного, а на самом деле давно расстёгнутого ворота рубашки, узел галстука был распущен вольно. За спиной Кропина стремилась серая, морщинистая от ветра река, бурый, ещё не очнувшийся зеленью газон стелился к берегу мимо банной избушки. Шеренга стилизованных фонарных столбов, какие можно видеть на иллюстрациях к «Невскому проспекту», тянулась вдоль дорожки, по которой никто никогда не ходил.

Когда настало время ужина, столы ломились от деликатесов, икры, наладили строганину, полетела она вслед за рюмками, не успев растаять. Кропин, который раньше был всё время важный и сдержанный, распустил подпругу, разговорился, стал артистично рассказывать анекдоты, шутить, рассказывать о себе, где учился, как попал в компанию, которую сейчас возглавляет, говорил, что мама у него армянка и что день рождения у него 1 июля. Журналисты размякли, и зашумел разговор.

— А вообще, мне нравятся командировки, — говорил мне горячо Белоусов. — Я только недавно начал так далеко летать. В вертолёте поначалу очень страшно. Мне никогда не бывает страшно летать на самолётах, а по первому разу из вертолёта хотелось выпрыгнуть на ходу. Сильная тряска и страшный грохот, без берушей — оглохнуть, или наушники с музыкой погромче воткнуть. Когда я летел первый раз, вошёл в салон, увидел двойные кресла вдоль каждого борта, а у одного из бортов ряд укороченный, только две пары кресел. И там сразу за спинками последней пары, впритык, — огромный бак с топливом: весь полет сидишь спиной к бомбе! Но так грохочет и трясёт, разговаривать невозможно, вниз смотреть бесполезно — три часа тайги, жуть простора: болота, речки, деревья или вода кругом. А в салоне тепло, и все потихоньку засыпают…

Кропин предложил всем по очереди произнести какой-нибудь тост, суровый Готфрид поднял бокал и изрёк: «В России чем суровее климат, тем шире сердца». А два-три журналиста один за другим признались, что ждали увидеть здесь советского типа функционеров, но ожидания их не оправдались и они теперь знают, как много здесь, на краю земли, приятных и образованных людей.

На что Кропин, вдохновлённый комплиментами, вдруг неожиданно сказал, что у него есть ещё и хобби, причем он относится к нему необычайно серьёзно.