Австрии, мало кто понимает шведский или финский, хотя и пора бы — и шведы, и финны часто проводят уик-энд в этой уютной столице вальса, Фрейда, Музиля, Малера, Витгенштейна, аншлюса.

Он дипломат и литератор, неудачливый средний поэт и мелкий старательный работник МИДа.

Нет, она не хочет от него детей, дважды делала аборт, а он желает свершений, уговаривает её пойти с ним на ланч в литературный клуб «Альте Шмиде» — в Старую Кузню в центре Вены, в двух шагах от собора Святого Стефана. В нём находится знаменитое распятие, на котором закреплён треугольный ящичек, в каких школьники хранят минералы, наполненный пеплом Освенцима. К ногам Христа прах жертв, которым у Бога нет объяснений, поместил папа римский Войтыла.

Старая Кузня в полуподвале под сводчатыми потолками заставлена верстаками, наковальнями, гирляндами всевозможных щипцов, киянок, молотов, молотков, молоточков. Здесь холодно, здесь все в верхней одежде. Тут высится пирамида горнила и старинный насос-улитка с хоботом для поддува. Толстенные промасленные доски пола, закопчённые стены, здание XVI века.

Великий Поэт стоит за столиком с тарелкой картофельного салата и бокалом красного и отвлечённо думает, что через полчаса следует ждать новостей: объявят нобелевского лауреата по литературе — что на этот раз ему, скорее всего, дадут. А то заждался. С презрением и скукой, хотя давно уже надо было вручить, конечно.

Старый приятель из редколлегии альманаха при этой Старой Кузне, где теперь располагается литклуб, обещал дипломату, если тот явится из Рима на фестивальный юбилей падения Берлинской стены, подвести его к Поэту. Это необходимо, чтобы произвести впечатление, запомниться, хоть и смутно, вручить визитку и взять у Поэта e-mail с разрешением прислать ему книгу: вдруг понравится и можно будет попросить отзыв или даже предисловие? Жена нужна, чтобы очаровать Поэта, — так учили их в дипломатическом корпусе. А любовник жены сейчас в Вене: француз, у него, увы, тоже семья, а то бы она давно бросила своего неврастеника — от него ни детей, ни покоя. Да она и сама не поймёт, почему она ещё с ним. Наверное, потому что не хочет детей вообще, но боится себе признаться, и не желает расстраивать мать с отцом. Если она сейчас улизнёт под предлогом пройтись по магазинам, то сможет встретиться с Франсуа в Novotel, куда он примчался вслед за ней из Парижа.

И ей стало жаль мужа. Ах, если бы он не кричал! Она бы к нему потянулась. Но последние годы он всё время такой. Совсем спятил со своими стихами. Чего он хочет добиться от литературы? Нет ничего отвратительнее отвергнутого любовника. Она испытывает омерзение, когда видит в его лице гримасу обиды.

Ещё один прохожий обернулся: «Всё в порядке?»

Дипломат мгновенно растягивает рот в злобной улыбке: «Всё отлично, мы дискутируем».

И тогда она позволяет увлечь себя в Старую Кузню. Там шумит толпа, и приятель мужа подводит его к столику, где Великий Поэт одиноко склонился над тарелкой, над пригубленным, судя по майонезной полоске на краю бокала, вином в тот самый момент, когда он уже забывает о новостях из Стокгольма. Он привык забывать, он рад, что Господь наделил его счастьем беспамятства, ибо с ним в жизни произошло столько всего, что мало кому из смертных по силам хотя бы запомнить. «Впрочем, — думает Поэт, — человек не блоха: ко всему привыкнет».

Теперь он поглощён чем-то другим, тем, что привиделось сегодня утром, ещё в постели. Ему снилась чужая жизнь, во сне он был моряком, сошедшим с корабля в Гамбурге и слонявшимся по Рипербану, в толчее среди девиц и пьяных туристов. Он так хотел любви в этой толпе, так желал женщину, наверное, что сердце поднималось в горло, будто при первом мальчишеском поцелуе. Но он не мог подойти к девицам, взять одну за руку: во сне он был бессилен по мужской части.

Раньше он никогда не плакал от сновидений. Он думал об этих слезах по пути сюда, в этот странный литературный клуб в какой-то кузне. Да, куй, пока горячо, скоро ледниковый период, ядерная зима, наступление Коцита, мир вообще за последнее десятилетие стал подозрительно собранным, с суровым лицом, куда-то подевался инфантилизм, вымерли левые, что-то случилось со временем, оно стало насквозь историческим, теперь нигде нет места личному и безвестности, тайна стремительно становится явью. «Хотя у каждой эпохи своя эсхатология», — думает Поэт.

Однако он не ожидал, что на своём веку повидает и крушение империи, и адову поступь её агонии. «Я проклят и устал», — думает Поэт и поднимает подбородок, чтобы кивнуть в ответ на слова дипломата.

Много лет назад этот швед был на его совместных чтениях с Милошем, Хини, Бродским и Стрэндом. Поэт вскидывает брови и вспоминает, что в таком составе они где только не читали: и в Анн-Арборе, и в Иллинойсе, и в Беркли, но не говорит об этом, а снова кивает.

На лице дипломата теперь проступает гримаса беспомощности, он делает шаг и притягивает к столику за локоть жену. Она улыбается, рассыпается в любезностях, всё как положено спутнице дипломата.

Поэт мнёт в пальцах визитку, пишет на ней свой e-mail и возвращает.

Жена этого суетливого парня нравится Поэту. Но почему — он никак не может вспомнить… Замечает, что её лицо слепит, будто ему, как в поликлинике у офтальмолога в детстве, капнули в зрачки белладонны.

И вдруг его обжигает. Она напомнила возлюбленную, с которой Поэт промучился в юности целое лето. «Вероятно, всё дело в голосе», — думает он и бледнеет. «Голос и запах — два призрака любви, способных растерзать вас всегда, спустя любое время».

Больше Поэт ничего не слышит. В ушах снова раздаются её стоны, когда-то разорвавшие его мозг… Он услышал их, когда подкрался к окну её спальни, на даче в Пярну, где они жили компанией, во времена хиппи и автостопа. Она в ту ночь была с его лучшим другом.

И Поэт снова ощутил, как в горле собирается комок. Той ночью он долго-долго шёл в темноте по берегу залива, началась гроза, он залез под опрокинутую лодку. Гром заглушал рыдания, шум ливня, большая вода — таким он помнит своё первое горе. «Отчего же в русской литературе почти нет полномерных женских характеров, даже Каренина — это мужчина, Толстой», — думает Поэт, улавливая её запах, этот мучительный вкус чистой холодной воды и вишни. Он взглядывает из-под очков на дипломата. Не видел её полвека. Через несколько лет она вышла замуж, родила двоих и, говорят, переехала в Коннектикут. Всё, что от неё осталось, — образ, вдруг