Стол Вулфмана помещался у единственного окна. В шкафу теснилось множество книг в твердых и бумажных обложках: преимущественно труды Дарвина, Павлова, Уотсона, Торндайка, Скиннера. Напротив стола висела завораживающая репродукция – как позже выяснилось, копия «Звездной ночи» Винсента Ван Гога (странный выбор для психолога-бихевиориста – слишком красиво и таинственно!).

– Слушайте, мисс Энрайт, – Вулфман почти умолял, – я понятия не имею, о чем речь. Ради вашего же блага, покиньте кабинет. Притворимся, что этого разговора не было. Ясно? Ради вашего же блага.

Умоляющий взгляд, враждебный тон.

Вулфману еще не исполнилось тридцати. Намного моложе отца, однако в обоих мужчинах угадывалось сходство: те же неглубокие морщины на лбу, та же тревога в глазах, тщательно скрываемая за напускной беззаботностью и сарказмом, неуловимая улыбка, которая то появлялась, то гасла.

– «Ради моего же блага»… Именно за этим я и пришла. Мне надо… надо знать… от вас… Кто вы? Думаю, между нами есть много общего.

– Ничего подобного, вы ошибаетесь.

– Но…

– Я уже сказал: нет.

Меня одолевали сомнения. А вдруг вся история с Вулфманом – сплошное заблуждение? Вдруг я все выдумала, а образ спасителя – лишь плод моего отчаяния и одиночества? Однако в глубине души я знала: он понимает. Понимает, как никто. Хоть и не признает. Наверное, в схожих обстоятельствах папа тоже отказался бы признать наше родство, только чтобы защитить меня.

Вулфман вытер вспотевший лоб салфеткой. Руки у него были крепкие, сильные, с короткими пальцами. Округлой формы ногти аккуратно подстрижены и относительно чистые. Обручального кольца нет. Значит, Бетани не соврала.

Шариковой ручкой Вулфман нацарапал что-то на ладони и, выставив ее вперед, приложил палец к губам:

ПОЖАЛУЙСТА, УХОДИ.

Я едва успела прочесть, прежде чем рука сжалась в кулак. Меня как молнией ударило. Он не хочет говорить со мной, прогоняет. Значит, уверен: нас подслушивают – мы под колпаком.

Ровным, подчеркнуто сдержанным тоном преподавателя, столкнувшегося с проблемным учеником, Вулфман произнес:

– Мисс Энрайт, благодарю за беседу. Надо отметить, вы делаете большие успехи в «Психологии 101», а ваши идеи хоть и противоречат постулатам Скиннера, но на итоговом балле не отразятся – если, конечно, вы как следует подготовитесь к экзамену и сумеете правильно ответить на вопросы. Кстати, индивидуальные консультации в этом семестре вам больше не понадобятся. И нашу беседу прошу ни с кем не обсуждать – хорошо?

Ноги налились свинцом. Голова отяжелела, на сердце лег невыносимый груз. Подошвы будто приросли к полу, но надо идти.

– Доктор Вулфман, кому мне рассказывать? В Зоне 9 вы единственный, кому я могу довериться.

При упоминании Зоны 9 Айра изменился в лице.

Уже на пороге я понизила голос и запальчиво произнесла:

– И да, мое имя вовсе не Мэри-Эллен Энрайт, а Адриана Штроль.

Теперь он знает. И я знаю.

Что же будет потом?

Потом настала лихорадочная пора. Азиатский грипп, бушевавший в Вайнскотии, добрался наконец и до меня. В пятницу я пропустила лекцию Вулфмана. Не пошла и на другие занятия – не было сил встать с постели. Любая мелочь выбивала из колеи. Дождавшись, пока соседки разойдутся по своим делам, я опускалась на колени и прижималась лбом к стене – тогда становилось чуточку легче.

Я давила, давила, давила, но стена не поддавалась.

Соседки перешептывались между собой. Считали, что странная, грустная, приехавшая издалека девица молится.

Они сочувствовали. Переживали. Но потихоньку теряли терпение.

Думали, что меня по-прежнему гложет тоска по дому и теперь, спустя столько месяцев, я решила обратиться к их христианскому Богу.

Вулфман еще пожалеет, что прогнал меня! Надеюсь.

Мисс Стедман иногда караулила у входа, но мне удавалось проскользнуть незамеченной.

Часами я стояла голыми ногами на деревянном полу, прижавшись головой к стене. Иногда мои усилия вознаграждались – перед глазами мелькали обрывки прошлого.

Робко открываю входную дверь. Родной, утраченный дом!

Деревянный, с черепичной крышей, расположенный на Мерсер-стрит, Пеннсборо. Родители сидят на кухне за столом. На маминой скамейке у окна множество горшков с геранью – приземистым растением, которое редко цветет зимой, но, когда распускается, от ярко-красных соцветий невозможно отвести взгляд.

В детстве мне вменялось поливать цветы и обрывать коричневые, увядшие листья.

«Увядший лист никогда не зазеленеет», – печально говорила мама.

Воспоминание было таким ярким, словно все происходило прямо сейчас.

Вжимаясь в стену, я пыталась ослабить крохотный узелок в голове.

Папа весело насвистывал излюбленный старый мотив – «Боевой гимн Республики». (По словам папы, это знаменитый гимн аболиционистов, противников рабства, написанный в середине девятнадцатого века, почти за полтора столетия до превращения США в САШ.) Я столько раз слышала, как отец насвистывал эту мелодию, и сейчас она звучала в ушах так, словно это было вчера.

Однако мотив неуловимо изменился – вроде бы прежний, но немного другой.

Папа свистел весело, громко. Как будто нарочно хотел позлить (?) маму – она сердилась, когда он брался варить кофе и мешал ей возиться у плиты.

Мама проворчала что-то невнятное.

Отец разразился безжалостным смехом. (Что приключилось с папой? Его лицо заволокло туманом – так полумесяц тонет во тьме. На нем форма санитара – «рабская униформа», как он сам ее называл: белый свитер, халат, белые брюки и кроссовки с резиновой подошвой.)

Мама расставляет тарелки с кашей.

Папина тарелка очутилась на одном конце прямоугольной пластиковой столешницы, наши с Родди – по бокам, а свою мама пододвинула ближе к плите.

Нос уловил запах овсянки – любимого блюда на завтрак, – и рот сразу наполнился слюной.

Гранулированная крупа, приготовленная с изюмом, коричневым сахаром и молоком. Наш традиционный завтрак на протяжении многих лет. Только сейчас я осознала, как соскучилась по знакомой с детства еде.

В дверях возник Родди. Короткая стрижка, невзрачный костюм стажера низшего звена. Худые, ввалившиеся щеки, под глазами темные круги.

Меня охватило страстное желание, чтобы Родди исчез, сгинул из моих воспоминаний. Если это были мои воспоминания.

Родди опять подстроил мне какую-то гадость – забыла, какую именно. Узнав о стипендии патриот-демократов, он молча уставился на меня, а после изобразил неумелую, вымученную улыбку.

Поздравляю, Адди!