Периодически я поднимала руку с желанием ответить на заданный преподавателем вопрос. Иногда Вулфман вызывал меня («Да, мисс Энрайт?»), иногда игнорировал. Мои попытки проявить инициативу, заговорить сопровождались мощным выбросом адреналина. Всякий раз голос дрожал, временами язык прилипал к нёбу. Однако я упорствовала, не сдавалась и снова ощущала себя прежней – отличницей, гордостью школы, которой все по плечу.

На занятиях девушке не пристало отвечать с такой регулярностью – а главное, с таким блеском. Даже Вулфман иногда хмурился. Довольно! На сегодня достаточно!

* * *

Я с нетерпением ждала, когда Вулфман предложит побеседовать в своем кабинете после занятий – не хотелось являться туда без приглашения. Мысли приходили самые разные.

Он боится меня. Мы оба в опасности.

Но он меня понимает! Единственный, кто знает правду.

В начале семестра Айра не обращал на меня ни малейшего внимания. Не замечал в упор. И не потому, что угадал во мне изгнанницу. Нет, просто как первокурсница я была для него пустым местом.

В группе набралось три девушки. Вулфман держался с нами снисходительно, тактично. Не третировал, не оскорблял, в отличие от других педагогов, частенько отпускавших сексистские комментарии (как выяснилось буквально в первые дни, в Зоне 9 не существовало понятия «сексизм», хотя присутствовал он повсеместно – незыблемый, как воздух; варьировалась лишь его степень). Психология в принципе не воспринимала женский пол всерьез и относилась к нему с шутливым пренебрежением (за исключением патопсихологии, где женщинам уделяли столько же внимания, сколько мужчинам, но по иному поводу). В учебниках психологии все примеры касались мужчин; бихевиористская модель брала за основу мужское поведение. На лекциях профессор Аксель ссылался на опыты, где участвовали лишь мужчины. Женщин он упомянул один-единственный раз в контексте искажения материнской модели, что якобы приводит к развитию аутизма у детей.

Наутро, во время очередной проверки, я решительно подняла руку:

– Есть ли научное подтверждение этой теории? Чем обосновывается взаимосвязь между плохой матерью и аутизмом?

Вулфман растерялся. Урок едва начался. Айре ничего не оставалось, кроме как взглянуть на меня.

Он попытался улыбнуться своей обычной приветливой улыбкой, но во взгляде читалась настороженность.

Положа руку на сердце, он не эксперт. Детское развитие – не его специальность, равно как и фрейдистские теории. Скорее всего, замечание профессора Акселя имеет под собой научное обоснование, однако ручаться он не берется.

– Но вопрос интересный, мисс Энрайт. Спасибо.

Одногруппники косились на меня с любопытством и наверняка считали дерзкой выскочкой, посмевшей посягнуть на непререкаемый авторитет профессора Акселя.

– Вряд ли психологи наблюдали за материнскими качествами в динамике. Их выводы больше похожи на домыслы, согласитесь. Разве роль отца менее значима? По-моему, исследователи должны отобрать группу детей-аутистов или тех, кого они считают таковыми, и на их примере доподлинно установить, насколько их матери соответствовали эталону… Однако выяснить это можно лишь при условии постоянного совместного проживания.

Вот это уже лишнее. Перебор!

По комнате пробежал неодобрительный ропот. Вулфмана поразили мои замечания, их развернутость, ибо прочие студенты ограничивались короткими фразами – в тех редких случаях, когда отваживались заговорить.

Однако Вулфман согласился, что в моих словах есть резон.

– Аутизм до сих пор остается малоизученным явлением и возникает якобы при воздействии внешних факторов – отсюда гипотетический стимул. Но почему обязательно виновата мать? Почему не неврологические расстройства? Вы правы, условия не располагают к экспериментальной проверке, чего не скажешь о работах Скиннера. Поэтому именно он, а не Фрейд, признан величайшим ученым двадцатого столетия.

В устах Вулфмана последнее утверждение прозвучало дико. Он словно стер с доски рукавом очередное уравнение и взялся за новую тему.

– Тогда… тогда почему бихевиоризм не стремится определить степень «субъективности»? Значит ли это, что субъективность не станет предметом изучения психологии? Никогда?

– Это значит, что субъективность субъективна, для нее не существует объективных доказательств. А бихевиоризм направлен на объективно доступный – действенный материал, – отрезал Вулфман, напоследок процитировав Скиннера. Похоже, ему порядком надоел наш диалог.

Сейчас самое время сказать: мисс Энрайт, зайдите ко мне после урока, обсудим интересующий вас вопрос.

Однако вместо этого Вулфман начал объяснять новую тему. Ко мне он больше не обращался, я тоже до конца занятия не открывала рта.

Однако из аудитории выпорхнула окрыленная. Он меня оценил! Отныне я для него не какая-то заурядная первокурсница.

* * *

Вялый воздушный шарик. Наполненный гелием лишь на две трети, он не может взмыть под облака и, понукаемый ветром, летает низко над землей. Пока не застревает в кустах, где напарывается на сук и превращается в сморщенную тряпку. От прежнего шарика нет и следа.

Куда исчезают легкость, надежда и счастье?

Б. Ф. Скиннер не знает ответ.

Дорогой профессор,

Я вас люблю.

Сердечно ваша,

Мэри-Эллен Энрайт.

P. S. Отвечать не нужно!

Наедине меня одолевали мысли о Вулфмане. Разумеется, он жаждет нашей встречи, но хочет, чтобы я сделала первый шаг.

Я сочиняла нелепые любовные послания. С замиранием сердца царапала их на листочках, складывала в крохотные квадратики и прятала в глубине стола.

Чары Вулфмана действовали как наркотик, рассеивали тоску и несчастье, ведь под кайфом невозможно грустить.

Впрочем, мое увлечение не было бескорыстным. Отнюдь. Не оставляла надежда, что, если Вулфман и впрямь изгнанник, он непременно поможет мне выкарабкаться – не знаю как, но поможет…

Я старалась игнорировать настороженность в его взгляде.

Он не желает с тобой связываться. В упор не хочет тебя видеть – разве не очевидно?

Раньше я никогда не задерживалась после занятий, чтобы поболтать с другими студентами, послушать их комментарии, но теперь горела желанием узнать их мнение об Айре Вулфмане. Хоть словечко! «Профессор Вулфман», просто «Вулфман» – одно это ласкало мне слух. Само его имя зачаровывало.

Как ни странно, перед Вулфманом благоговели далеко не все. Многих отталкивали его требовательность, сарказм и «мудреная» речь. Он разительно отличался от более приземленных коллег, которые травили байки, подшучивали над студентами и не предъявляли к ним суровых требований.

Естественно, в некоторых кругах им восторгались. «Умнейший парень», «мозговитый», «классный». (Историческая справка: в 1959-м прилагательное «классный» было лучшей похвалой.) Меня не коробили даже глупые замечания одногруппниц о внешности, одежде и стиле Вулфмана: