После того как выяснилось, что Вулфман сирота – и изгнанник, – той же ночью, во сне, на меня нахлынули воспоминания.

В Зоне 9 эпизоды из прошлого мелькали короткими вспышками – как проблески молнии в чернильной мгле – и исчезали бесследно.

Но тогда вспомнился случай из далекого детства: мне года три-четыре, мы гуляем с родителями, а с неба сыплет легкий снежок. Мама держит мою руку в варежке, другой я цепляюсь за папу, снежинки щекочут лицо, я смеюсь. Внезапно налетает порыв ветра, папа восклицает: «Ну и ну!» – и заслоняет меня от пурги. Мама поправляет шапочку. «Стой смирно, милая! Надо потуже завязать».

Я замерла, запрокинула голову и…

* * *

(А дальше? Ничего!)

Воспоминание резко оборвалось, словно дернули рубильник.

И никакой надежды на возвращение. Обратной дороги нет. Я очнулась в темной комнате на третьем этаже Экради-Коттедж в окружении мирно спящих соседок. Кто-то тихонько похрапывал, кто-то бормотал во сне. Я закусила губу, чтобы не заплакать. В очередной раз принялась убеждать себя, что расставание с родителями – временно. Зато мне посчастливилось встретить Айру Вулфмана, родственную душу.

– На самом деле меня зовут не Мэри-Эллен Энрайт, а…

– Стоп. Замолчи.

Вулфман зажал уши ладонями. Этот отчасти шутливый, отчасти серьезный жест напомнил мне отца.

– Не хотите слушать?

– Нет.

Разговор состоялся в кабинете преподавателя, куда меня наконец позвали после очередной полемики в классе. В этом не было ничего удивительного – Вулфман часто приглашал студентов обсудить имеющиеся у них вопросы. Но принципиально не звал меня. Помню, как подумала: теперь он узнает всю правду.

Меня переполняла надежда пополам со страхом. Ибо в Инструкциях четко сказано: ссыльному индивиду запрещено раскрывать свою личность. Любое отступление от правил грозило немедленной Ликвидацией.

После цикла лекций профессора Акселя Вулфман взялся объяснять нам режимы подкреплений в бихевиоризме, а точнее, как поступки (не важно, людей ли, мартышек, крыс или голубей) соотносятся с поведенческими реакциями на различные стимулы. На доске Вулфман чертил графики. Писал уравнения. Оперантное научение не просто изображало живых существ бездушными механизмами, роботами, но и само оно сводилось к незыблемым формулам.

Почему голодная крыса жмет на рычаг, открывающий доступ к пище? Вовсе не потому, что крыса голодна (голод – это внутреннее состояние, следовательно, измерить его нельзя), а потому, что ее реакция на стимулы регулярно «подкреплялась». Почему заядлый игрок продолжает жать на рычаг игрального автомата, откуда периодически – не часто – высыпается звонкая монета? Дело не в том, что игрок радуется выигрышу (радость – внутреннее состояние, следовательно, измерить ее нельзя), нет, просто его реакция на стимулы регулярно «подкреплялась». Почему любое существо – человек или животное – ведет себя определенным образом? Дело не в личном выборе, просто его реакция на стимулы регулярно «подкреплялась». Совершенно дикая, оскорбительная логика. Меня буквально трясло от негодования, однако я не осмеливалась возразить.

Как и в Экради, многие студенты в группе были христианами, но почему-то они не подняли руку, не попытались опровергнуть столь вопиющий, механический подход к сознанию, – и продолжали старательно конспектировать.

Наконец я набралась смелости и, дрожа то ли от волнения, то ли от гнева, спросила:

– Доктор Вулфман, вы действительно считаете людей бездушными агрегатами, лишенными «свободы воли»?

Вулфман любезно повернулся. Глаза цвета мокрого грифеля настороженно сузились.

– Как гласит один из постулатов бихевиоризма, психическое состояние – вещь субъективная и не поддается изучению, поэтому исследователи сосредоточились на объективном – поведении. Вопреки заявлениям критиков, Б. Ф. Скиннер не отрицал существования рассудка, но подчеркивал, что в соответствии с принципами бихевиоризма рассудок никак не способствует пониманию поведенческих механизмов.

Расплывчатый ответ на весьма конкретный вопрос.

– Допустим, но как же свобода воли? Получается, люди не вольны в своих решениях?

Вулфман пожал плечами:

– «Свобода воли» просто термин. Речевой оборот. Фигура речи. Без конкретики, без четкого определения. С точки зрения науки свободу воли нельзя ни доказать, ни опровергнуть.

Хотелось крикнуть: родители учили меня верить в свободу воли! Учили, что у каждого есть душа.

– Для большинства свобода воли – иллюзия, – сухо продолжал Вулфман. – Приятное заблуждение, сродни вере в рай: пусть никто его не видел, но сама мысль успокаивает. На практике свобода воли – это как сказать паралитику: «Поднимайся и становись олимпийским чемпионом – кто тебе мешает?»

Я нутром чуяла: Вулфман не прав и приведенный пример совершенно некорректен, но не могла объяснить почему. Меня захлестнула волна отвращения – человек из друга резко превратился во врага.

В памяти всплыли протестующие голоса родителей, но слов было не разобрать.

Доверяй внутреннему, а не внешнему. Слушай сердце, а не государство.

От переполнявших меня эмоций дрожали руки. Глаза наполнились слезами. Айра Вулфман, моя единственная надежда, одним махом возвел между нами стену.

Одногруппники зевали и прилежно конспектировали.

Заметив выражение моего лица, Вулфман смягчился:

– Хорошо, мисс Энрайт. Зайдите ко мне после лекции.

* * *

В итоге я все выложила.

Как и репетировала, как и предвкушала, как и опасалась, воображая последствия.

Я сказала, что меня зовут не Мэри-Эллен Энрайт, однако он помешал мне назвать свое настоящее имя.

– Но почему?

– Мисс Энрайт, вам прекрасно известно почему.

Страдальческая гримаса, сузившиеся глаза, настойчиво избегавшие моего взгляда.

– Но мне казалось… Доктор Вулфман, позвольте мне договорить. Пожалуйста.

– Зачем?

Раскрасневшись от волнения, он то и дело посматривал на незапертую дверь в коридор.

Я не нашла в себе сил ответить на безжалостный вопрос. Зачем? Чтобы хоть как-то скрасить отчаяние и одиночество. А еще потому, что я вас люблю.

Если Вулфман и вправду изгнанник, он явно приспособился к Зоне 9. Возможно, его сослали сюда совсем юным студентом, за годы он пообвыкся и, несмотря на конкуренцию, достиг определенных успехов в научном сообществе. Преподаватель в государственном университете Вайнскотии. Правая рука великого профессора Акселя, выпускника Гарварда. Собственный кабинет – пускай небольшой и на двоих, но зато в историческом здании Грин-Холла с его высокими потолками, изящной лепниной, резными лестницами и паркетом.