больше злился. Он согнал Герцогиню и сдернул простыню с кровати. Я стояла посреди его комнаты, широко раскрыв глаза, наблюдая за его гневом, как будто меня заколдовали и я стала немой, однако я поклялась ему, что говорю правду, стоя в простыне, сказала, что не врала, что я точно, точно, несколько раз не девственница, что это правда, он читал об этом сам, но все равно он злился.

Размахивая белой простыней, точно флагом, учитель начал кричать о том, что Чарли занимался растлением, а вовсе не Гумберт, который занимался растением, и что он не должен был стать моим первым любовником, пока я стояла и слушала. Я знала, что он кричит что-то из «Лолиты», но не могла быстро сообразить. «Он ругается из-за «Лолиты» сейчас?»

Вот что я не вспомнила тогда: сцена, где Гумберт насилует Долорес. После того как он забирает ее из летнего лагеря, они едут по стране, что выглядит как романтичное дорожное путешествие, и Гумберт понимает, что она спала с другим мальчиком тем летом, тоже из лагеря, по имени Чарли. Долорес скромно и заигрывающе говорит о своем флирте с Чарли, пересказывая все Гумберту, и даже предлагает показать, чему она научилась. Она еще не знает о том, что ее мать мертва. Не знает, что в их путешествии нет конечной цели, помимо бесконечных отельных номеров. Гумберт впадает в ярость, когда узнает, что Долорес занималась сексом с кем-то другим, и его ревность вырывается наружу (как и всегда) в игре слов. В его мыслях Чарли, мальчишка того же возраста, что и она, который «испортил» ее, сексуальный психопат; однако он, Гумберт, который теперь является законным опекуном, который приводит ее в отель и совращает, занимается не растлением, а растением. Потому что, трахая ее, он ей помогает, ее обучает.

Учитель зациклился на том, что я не должна быть девственницей – это неправильно, если он «сорвет мой цветок», как сказал он. Но если я точно не девственница, что он портит? Мы обсуждали мою сексуальную жизнь, словно это яблоко, которое можно кидать из рук в руки. С его точки зрения, кто-то уже откусил. Испробовать плод первым было бы неправильно, но ведь фрукт уже гниет. Что плохого в том, что он тоже откусит разок?

Он продолжал говорить о «Лолите». Бросил наволочку со следами моей крови в раковину и открыл горячую воду, сделал то же самое с простыней под краном ванны, и тогда я поняла, что он не знает, что делать, нужна моя помощь.

– Подожди, так будет только хуже…

Он повернулся ко мне, только теперь я заметила, во что он одет: темно-синие трусы боксеры с лосем, белая футболка, и я ни разу не видела его в этом свете прежде, утреннем, злом.

– Что?

Я снова попыталась объяснить, что под горячей водой пятна крови только въедаются в ткань, и нужна холодная вода. Он потерял свой грозный вид, его ноги подкосились, и он рухнул на пол, закрыв лицо руками, точно как я видела такое в кино. Он умолк, лишь горячая вода шумела в двух кранах. Я перешагнула через него и выключила горячую воду в ванной, открыла холодную, сунула место с пятном прямо под струю воды.

– Видишь? Уже стало меньше, – заверила я его с той уверенностью, которую позаимствовала у матери, наблюдая, как она делает стирку годы напролет, зная, что делать, после того как во время месячных мои трусы или пижама не раз случайно оказывались запачканы кровью. – Все будет в порядке, дорогой, – я снова потерла пятно на простыне под струей воды.

Я не понимаю, почему он вспылил: из-за того, что знала, что нужно делать, или потому что назвала его дорогой, но он начал кричать. На меня. Так резко, что я попыталась отстраниться, запнулась о свое платье-простыню и упала в ванну. Все простыни теперь оказались холодными и мокрыми, и я наполовину промокла, но цела. Схватилась за подставку для мыла, крепившуюся к стене, так что почти не ударилась головой, а он начал кричать о том, что его родители прикончат его, и во всем этом моя вина.

«Родители?»

Он выбежал из крошечной ванной, пока вода все еще лилась, оставив меня мокнуть. Я слышала, как захлопнулась дверь. И потом остался лишь шум воды. Я досчитала до десяти. Не слышала больше ничего, кроме крана. Сначала выключила воду в ванной. Оставила обе простыни мокнуть, и они заткнули слив, так что вода набралась на несколько сантиметров. Завернулась в полотенце (не белое). Все еще без одежды. Выключила кран в раковине.

Его родители прикончат его?

Я не слышала, как распахнулась другая дверь. Его не было в гостиной. Но там лежала моя одежда. Я вытерлась полотенцем, осторожно протерев между ног, убедившись, что у меня не начался внезапно цикл, и надела то, в чем пришла вчера. До сих пор не знала, почему пахнет кленовым сиропом. Вытащила из сумочки другие трусики. Как раз надевала их, когда он снова вошел.

– Э… мне уйти? – спросила я, сжимая кружева.

Его лицо все еще было красным. Но узнаваемым. Волосы растрепаны. Он выглядел уставшим.

– Эй? – спросила снова, на этот раз выпрямившись. Он по-прежнему не разговаривал со мной, поэтому я подошла и протянула ему руку. – Прости, мне правда очень жаль. Я все постираю, обещаю. Не думаю, что останутся пятна, нет.

Тишина. Он не пожал мою руку.

– А почему твои родители тебя прикончат? Твоя мама, типа, все еще занимается твоей стиркой? – пробовала пошутить. Ему почти тридцать. Такого не может быть. Но все оказалось хуже.

– Это их простыни, – он объяснил, что это на самом деле не его дом, а его родителей. Прошлой ночью мы занимались сексом в кровати его родителей. Они переехали во Флориду и оставили дом ему. Так что дом его, без сомнений, но он не может портить вещи и их роскошные простыни, не может выбрасывать на ветер пятьдесят баксов ради новой простыни каждый раз, когда мы трахаемся, так что ты, Элиссон, должна что-то придумать, но все это нелепо потому, что это вообще за секс? Он напомнил о размере своего члена, что тот, должно быть, куда больше, чем у других, и поэтому у меня шла кровь.

– Да, конечно, ага, – я обняла его, пытаясь утихомирить его злость. – Все позади, – уткнулась носом в его руку. Хлопала ресницами, извинялась и извинялась, пока извинения не превратились в поцелуи, и мы снова не занялись сексом прямо там, в гостиной его родителей, мне опять