С учителем секс оказался иным. В пьяном тумане он дергал меня, и я издавала сдавленные звуки, будто мне было больно, а мне и правда было, но он не спрашивал и не знал. Я позволила ему причинять мне боль. Во мне было столько напускной храбрости перед этим, я говорила ему, что знаю, что делаю. Но теперь я была пьяной. Ни разу в жизни не напивалась так. Развернулась. Легла как тряпичная кукла, а он раздвинул мои ноги шире. А потом все закончилось. Он был в поту, надо мной, поцеловал меня в щеку и в шею, запустив руку мне в волосы. Слез с меня, положил руку на мою голую грудь и сказал, что любит меня. А потом захрапел. Я лежала рядом с ним, долго не засыпая. И даже когда не двигалась, комната качалась. Я не знала, где мое нижнее белье. Не знала, что в ту ночь было все, чем будут наши отношения и чем не будут. Не понимала, что произошло, думала, что все будет совсем иначе. Так сильно и долго мечтала об этом.

Я должна была смириться с фактом: это, со всеми отличиями от моей фантазии, и было тем, чего я хотела.

Часть 2

Плен

Если бы это была волшебная сказка, на этом бы моя история закончилась. Я не только нашла своего принца, учителя, но он и спас меня, защитил от себя самой и моего одиночества. За последний учебный год я доказала, что особенная, что достойна его заботы. Я, теперь восемнадцатилетняя, была достойна риска, на который он пошел (риск потерять работу), чтобы любить меня. Под пером другого писателя, может, Льюиса Кэрролла, братьев Гримм или даже Набокова, в этой части было бы красивое описание того, чем все заканчивается, медленное угасание в темноту, где темнота стала бы метафорой. (Чего? Мира, который изменился от любви к мужчине? Любви настолько сильной, что она затмевает всякий свет?) На этом должен был быть мой счастливый конец.

Оглядываясь назад, я вижу, что здесь повествование обрывается. Это часть моей истории, где, будучи взрослым человеком, я вижу, как ненужная, одержимая влюбленность школьной девчонки превратилась в нечто куда более темное и куда более опасное. Это часть, где все пошло настолько неправильно, что я, как девочка, не могла такого предвидеть. Это часть истории, которую даже спустя двадцать лет я ненавижу. Здесь нет волшебства.

1

Я проснулась одна в кровати учителя. Впервые увидела его комнату при дневном свете. Его черная, пушистая кошка, с подобающим ей именем Герцогиня, спала, свернувшись клубком на его подушке. Я учуяла запах кофе. Но пахло чем-то еще – кленовым сиропом? Учитель готовит мне завтрак?

Кошка недовольно глянула на меня, когда я села. Никогда раньше не просыпалась голой. Нигде. Ни разу. Видела такое по телевизору, девушка всегда прикрывалась простыней, будто Ариэль из «Русалочки». Я потянула за край простыни, и ее величество на меня зашипела. Однако я заполучила свой наряд. Простыня тащилась по полу позади, когда я зашла в ванную и проверила макияж перед зеркалом (все размазалось, я была точно енот, поэтому нанесла побольше тонального крема и блеска для губ), расчесала пальцами волосы, почистила зубы. Я хотела выглядеть растрепанной, но все равно вызывающей желание трахнуть. Как будто все просто. Как будто я не прикладывала усилий. Да-да, каждое утро просыпаюсь такой красивой, могу подтвердить. В этом вся я. Каждый день я…

Учитель открыл дверь ванной, столкнувшись со мной.

– Привет, – я попыталась похлопать ресницами. Подол моего платья из простыни сморщился между дверью и шкафчиком. – Как спалось? – попыталась мурлыкать и протянула руку, которая не сжимала простыню вокруг талии, но он поймал мою ладонь на полпути.

С опозданием я поняла, что он сделал это не с добротой.

– Какого черта ты сделала с простыней? – прошипел он, сжав мою руку достаточно сильно, чтобы мне стало больно. Я уставилась на свое импровизированное платье.

– Я не знаю, где вся моя одежда, так что…

– Не с этой, – он завел меня обратно в спальню, – а этой! – и указал на кровать.

Отпустил меня, и я подошла ближе к кровати. Следы черной туши для ресниц в двух местах, примерно на том же расстоянии, что и мои глаза, красовались на белой наволочке. Но хуже оказалось то, что на белоснежной простыне, примерно на расстоянии посередине между моей головой и ногами, виднелось маленькое, но яркое красное пятно. «Твою мать».

– О, – все, что я смогла из себя выдавить, кутаясь в чистую простыню, подбирая тянущийся за мной край и пытаясь осмыслить свою ошибку. – Я все исправлю, нужно только мыло и холодная вода и…

Он снова схватил меня за руку.

– Ты сказала, что не девственница, Элиссон.

– Нет, я рассказывала тебе про…

– Тогда почему у тебя шла кровь? – он притянул меня к себе, но совсем не так как прошлой ночью. Это не был момент радости, мы были не в Древней Греции, где почитали девственниц весталок и поклонялись богине Гестии за ее непорочность, здесь все совсем по-другому.

Лишь годы спустя я пойму, что та боль во время секса не имела отношения к неопытности, а была по причине жестокости партнера. У меня шла кровь после секса с учителем, потому что я была ребенком. Я с трудом дотягивала до ста десяти фунтов[15], до этого была лишь с юными парнями, все мы были детьми. Мне восемнадцать, но это не имеет значения, я все еще во всех смыслах подросток. Учитель же явно нет. Со стороны Ника не исходило ни страха, ни нежности, в его отношении ко мне не было осторожности, к которой я привыкла. До этого секс всегда граничил со страхом – быть пойманным, причинить боль, как эмоциональную, так и физическую, страхом последствий или сожалений. Но мое тело просто оказалось не готово к такой силе, к агрессии взрослого секса. В восемнадцать я не понимала свое тело. Я стыдилась его. Не осознавала, что оно ведет себя именно так, как должно, выглядит именно так, как должно, что меня можно и нужно принимать такой, какая я есть. В восемнадцать я не понимала ничего из этого.

В тот момент я пыталась как-то все осмыслить, и единственное объяснение, к которому пришла, было в том, что иногда после секса бывает немного крови, что иногда это немножко больно и что я сожалею об этом – но он только