Да перестаньте!— закричал А. И.

Зная обидчивость Куприна, мы замолчали.

Вы посмотрите на мои ботинки! Разве можно в таких ботинках идти к Чехову? Тебе хорошо — ты после «Бурелома» твоего стал богат, а я — нищий.

Скоро будешь и богат и славен. А пока ты нищий, а я богат, как Крез, я могу купить тебе ботинки. Мы по дороге заедем в магазин обуви на Екатерининской к Безиковичу, там ты оставишь свои старые ботинки и наденешь новые, вот и все. Идет?

Нет.

В одиннадцать часов вечера они вернулись от Чехова хорошо и весело настроенные и начали делиться со мной впечатлениями.

Я ведь знал Чехова только по портретам, и он мне показался со­всем не тем, каким я его представлял по фотографиям. Даже портрет Браза не передает истинного образа Чехова.

А ты заметил, что он, отхаркивая, плюет в бумажный фунтик и бросает его в печь?

Можно ли сразу сказать, взглянув на Чехова, что это выдающийся человек? — спросила я.

И оба согласились в том, что при первом взгляде такого впечатления, может быть, и нет, но после даже самой краткой беседы с ним, даже о самых обыкновенных вещах — по тону его речи, по выражению его глаз, а особенно по этой печальной светлой улыбке — чувствовалось, что это человек необыкновенный.

Уходя, Куприн шутливо погрозил Федорову:

Никогда тебе не прощу купленных мне ботинок.

Не могу не вспомнить сейчас моего разговора с Куприным — спустя много лет, когда уже и Чехова не было на свете. Как-то случилось, что я осталась вместе с Куприным после большого между ним и Федоровым спора и спросила его:

Почему, Александр Иванович, и в спорах, и в мирных беседах у вас всегда чувствуется неприязнь к Федорову?

Потому, что он мне купил ботинки, когда мы в первый раз ехали к Чехову.

На другой день после своего знакомства с Чеховым А. М., взяв с собой меня и сына, отправился на пароход, на котором А. П. ехал в Ялту.

Ну, вот, смотри,— сказал А. М., когда мы подъезжали на извоз­чике к пароходу.— Вот стоит Чехов. В пенсне, в пальто с бархатным во­ротником, рядом с высоким, в шубе.

Я помню, что я очень волновалась.

Взяв за руку своего трехлетнего сына Витю, я поспешно поднималась по трапу за А. М. на палубу.

Нас познакомили.

Чехов подал холодную худую руку. Приветливо взглянул через пенсне и тотчас перевел глаза на Витю. Опустил ласково руку на его плечо и, добро покачивая головой из стороны в сторону, сказал:

Хорош сын! Вы А. М. не обманули.— Потом склонился к самому лицу мальчика.— Ну и повезло же тебе, братик. Ты видишь вон стоят большие бочки?

Вижу.

Я не знаю, видел ли Витя бочки: он не спускал глаз с Чехова.

А за бочками видишь большие железные клетки?

Вижу.

Вот в этих клетках сидят всякие звери. Идем, посмотрим.

Он взял ручку Вити, который совершенно спокойно доверился ему и побежал рядом с А. П. вниз к клеткам.

С палубы парохода я все время следила, как А. П. переходил от клет­ки к клетке, что-то, склоняясь к Вите, объяснял ему, чему-то смеялся и, заботливо держа за плечо его рукой, охранял от слишком большой бли­зости к клеткам.

Когда А. П. шел обратно, держа за руку Витю, я поспешила навстре­чу, видя, что и самому А. П. нелегко подниматься.

Ну, рассказывай маме, с какими зверьми ты познакомился.

С обезьянкой... с волком...

Волк произвел на него большое впечатление. Видите, у него до сих пор расширены зрачки.

Я волка не боюсь. Я лева тоже не боюсь.

Вот как! Какой ты храбрый! Где же ты видел «лева»?

Во сне,— пояснила я.

Я пришел в ванну, а в ванне сидит лев.

А. П. расхохотался. Схватил Витю под локотки и поднял вверх, глядя на него лучистыми нежными глазами, и стал приближать его к себе, как будто желая поцеловать, но вдруг отстранил и поставил бережно на пол.

Мы ходили взад и вперед по палубе. А. П. спросил меня:

Вы ведь, кажется, раньше были актрисой? Почему вы оставили сцену?

Я коротко рассказала, что заставило меня отойти от театра.

А. П. знал от мужа, что мы собираемся за границу, и спросил, куда именно едем.

Меня с юных лет тянет в Рим... Египет...

Ну, еще бы! Пирамиды... сфинксы... А в Риме: Колизей. Термы Ка- ракаллы...

Мне показалась едва уловимая насмешка в этих словах. Лицо мое залилось краской.

Вот извольте видеть,— заговорил муж.— Мне хочется на Восток, а ей подавай Рим. И ничего не поделаешь: приходится уступать.

Не надо было, батенька, жениться на актрисе. Это такой народ...

А. П. оборвал, коротко рассмеялся, и мы тоже улыбнулись этой без­обидной шутке.

Впоследствии было получено письмо от А. П., которое начиналось так: «Дорогой Александр Митрофанович.

Представьте, я женюсь и представьте —*на актрисе» г.

А. П. искоса взглянул на меня и совсем просто, по-дружески сказал:

Езжайте во Флоренцию. Вот город! 3

Из того, что вы видели, Антон Павлович, какие города вам больше всего нравятся?— спросил А. М.

Трудно, батенька, сказать так сразу. Ну, первое могу сказать, что больше всего мне нравится Москва.

Москва!— вырвалось у меня изумленно.

Да-с, сударыня, Москва. Другого такого города вам не найти на земном шаре. Ну, хорош Париж. Значит, собственно, три: Москва, Фло­ренция, Париж.

Было досадно, что сын то и дело бежал к борту и я должна была сле­довать за ним. Он был заинтересован чайками, которые носились в сыром туманном воздухе и выхватывали всякие отбросы, плавающие на поверх­ности моря.

Один раз, побежав за мальчиком, я услышала разговор двух дам, стояв­ших у борта спиной к морю. Они смотрели в сторону нашей группы.

Вот это Чехов. Знаешь, тот, что сочинил «Три сестры».

Который?

Вот этот — в пальто и мягкой шляпе.

Это-от! — протянулось пренебрежительное разочарование. — А я думала тот — в енотовой шубе.

Я поспешила к Чехову.

Антон Павлович, вот эти дамы говорят о вас.

Что же, я им нравлюсь?

Нет. Кажется, наоборот.

Как так?— с забавной серьезностью произнес А. П.

Одна из них думает, что вы не вы, а вы — вон тот,— указала я глазами на Миролюбова,— в богатой енотовой шубе.

Ну-у! Я сам бы хотел быть им!

Сын опять очутился у железных перил борта и уже начал просовывать головку