Часы у костра – святые часы. И ругань не зла, и земля мягка, и жизнь хороша.

– Привет, Фредди, – бросает кто-то, проходя мимо.

– Привет, Дик, – безошибочно кидает в ответ Фредди, даже не поворачивая головы.

Лёгкий присвист из темноты, и ответный сигнал Эркина.

– Ха-арошая штука, – Андрей ложкой выскребает остатки джема из баночки. – Мать варенье из клубники варила. И компот. Эркин, не пробовал?

– Клубнику? Нет.

– А что пробовал?

– Малину, Фредди. Я болел весной. Избили меня сильно, и простудился. Меня чаем с малиной поили. С малиновым вареньем.

– Во! Мать тоже меня так в простуду поила. И молоко горячее.

– С мёдом?

– Нет, с маслом. Я помню, плевался. Не хотел.

– А мне с мёдом давали.

– Понравилось?

– Рабу любая еда нравится. Да я в жару был, соображал плохо.

– И долго болел?

– Долго. Неделю лежал.

– Разве это долго?

– Ну так рабу больше трёх дней лежать не положено. Иди работай или на Пустырь.

– Весной же ты рабом уже не был.

– Так я этого не понимал ещё. В имении тоже раз прохватило. Кашлял долго. Но лежать… надзиратель, может, и разрешит, три дня рабу на лёжку даётся, только в эти дни не кормят. А без жратвы не протянешь.

– Точно. Сколько пожрёшь, столько и проживёшь. На всё ради жратвы шли. А там только начни. Сам не заметишь, как шакалом станешь, а оттуда в доходяги. И кранты. Лучше уж на проволоку, там хоть быстро. А ссучивался кто, так тоже… Ты чего? Я тебя так пихну…

– Язык подвяжи. Ходят же кругом.

– Ты ему рот чем-нибудь заткни.

– Так никакого же пайка не хватит, у него пасть большая, – Эркин ловким ударом локтя отодвинул ухватившего его за шею Андрея. – Я говорю, пасть большая. И жрёт, и треплется. Я так не умею.

Эркин допил свою кружку, прислушался к далёкому пению и улыбнулся.

– Питомничные Лозу поют.

– Лозу? – удивился Фредди.

– Ну, так называется. Не знаю уж почему. А так слышишь? Каждый сам по себе поёт, как хочет, а вместе получается. Я помню, в одной камере затянут, другие подваливают. Надзиратели бегают, остановить не могут. Пока они одну камеру вырубают, другие тянут, этих бросят, туда побегут, мы дальше тянем. Она долгая. Пока всех не измочалят, не кончим.

– Здорово! – смеётся Андрей. – А слова какие?

– Она без слов. За слова здорово били. И без слов петь легче. Губами шевелить не надо. Вот так.

Эркин усаживается поудобнее, приоткрывает рот и начинает сложную протяжную мелодию. Его лицо неподвижно, губы не шевелятся, только блестят глаза, да время от времени приподнимается на вдохе грудь. И если бы Фредди не слышал песню… Вступил Андрей. У него более заметно, но у Эркина… И в самом деле… Эркин поёт своё, но далекое, еле слышное пение не заглушено и не забито его сильным звучным голосом. Откуда-то откликнулся густой бархатный бас и повёл свою мелодию. Андрей стал забирать выше, и ещё несколько голосов поддержали его. «Лоза, – понял, наконец, Фредди – это виноградная лоза». Вьётся и не кончается живучая гибкая лоза. Обрежешь в одном месте, она выкинет новые побеги… Казалось, пела сама котловина, десятки голосов сходились и расходились в сложном узоре. И Фредди в центре этого узора. Он и хотел поддержать, и боялся, что не сможет, сорвёт, что они услышат чужой голос и оборвут песню. В Аризоне много и охотно пели, но такого… такой тоски и такой силы, такой слаженности…

– Заткнитесь, черномазые! Заткнитесь! Завыли, как волки! Чтоб вам…

Но крик и ругань потонули в ответном многоголосом свисте, а песня только стала громче, вызывающе загремела над котловиной, и уже не тоска, а насмешка звучит в ней.

– Фу, – перевёл дыхание Эркин и потянулся к чайнику. – Давно не пел. Не думал, что столько питомничных здесь. Хозяйские, ну, кто рано по хозяевам пошёл, Лозу плохо знают.

Налил себе чаю и стал пить маленькими медленными глотками. Песня продолжала гулять по котловине, то утихая, то снова усиливаясь.

– Эркин, спой ещё, – попросил Андрей. – Ну, вот эту, – он насвистел мотив. – Там слова хорошие.

– Сейчас. Горло отдохнёт, спою.

Раньше, когда пели у стада, Фредди как-то не вслушивался в его пение, в слова. А сейчас… парень и в этом, похоже, профессионал.

– Будь самой горькой из моих потерь, но только не последней каплей горя…

Откуда он только взял эти слова. Неужели… там учили и этому?!

– Здорово!

– Да. Не обидишься, если спрошу?

– А на что тут обижаться? Спрашивай.

– Откуда ты её взял?

– А ещё с питомника. От надзирателя.

– Он вам пел?!

– Да ни хрена! Просто как его дежурство ночью, так ему скучно, и он тех, кто не в работе, соберёт и начинает. Прочитает и требует, чтоб повторяли. Не повторишь, по морде получишь. Ну, я и запоминал. Их много. И все про любовь. А потом я петь попробовал, сошло. Я и пел, что запомнил. Вот ещё, – Эркин вздохнул, выправляя дыхание, и запел: – О, как любовь мой изменила глаз! Расходится с действительностью зрение…

Когда Эркин закончил, оказалось, что к их костру собрались слушатели. По тому, что они держались за границей светового круга, Фредди понял, что это цветные и что пока он у костра, они не подойдут. Обидно, конечно, но так уж погано устроена жизнь.

– Хорошо ты поёшь, век бы слушал, да дела…

Эркин понимающе посмотрел на него и кивнул.

Фредди легко встал и спокойным шагом человека, вспомнившего о своих, но не очень срочных делах, зашагал к стаду.

Судя по шуму за спиной, там сейчас последует продолжение вчерашнего праздника. Да, опять Эркин поёт.

– Её глаза на звёзды не похожи, нельзя уста кораллами назвать…

А ведь где-то он это уже не то слышал, не то читал. Нападал на него иногда такой псих – читать. Читал, как ковбои пьют в конце перегона, запоем. Потом проходило. Но эти стихи он точно читал. Вспомнить бы ещё где.

– И всё ж она уступит тем едва ли, кого в сравненьях пышных оболгали.

Эркин дотянул последнюю ноту и обвёл слушателей весёлыми глазами.

– Вот это да!

– Здоровско, парень!

– Сколько ж ты их знаешь?

– Не считал, – рассмеялся Эркин. – Очень много.

– Да, их очень много.

Они вздрогнули и обернулись. Высокий и не то что худой, а какой-то тощий нескладный белый парень в ковбойском костюме неслышно подошёл к их костру и теперь стоял, возвышаясь над ними.

– Привет, парни, – спокойно поздоровался он сразу со всеми.

Ему ответили неразборчивым недружелюбным бурчанием. Впервые на Большом Перегоне белый вот так припёрся к