Все это время я размышлял, как помешать исполнению его безумного замысла.

Он откинулся на подушки. Лицо его было мертвенно-бледным, заострившиеся черты делали его похожим на ястреба, запавшие глаза выделялись на фоне отросшей щетины. Я проверил его пульс – он оказался учащенным; тонкие пальцы сжали мою руку.

– Послушай, – сказал он, – не знаю… Нет таких слов, чтобы убедить тебя, но это чистая правда. Я не сумасшедший, я в здравом уме, не хуже тебя. А теперь выслушай меня и, если у тебя есть сердце, помоги. Когда я на ней женился, я бросил гипноз и старые увлечения; она терпеть не могла подобные дела. Но перед этим я ее загипнотизировал и, когда она находилась полностью в моей власти, запретил ее душе покидать тело до моей смерти.

Я облегченно выдохнул. Теперь я понимал, почему он был так убежден, что она не может умереть.

– Старик, – осторожно сказал я, – оставь эти фантазии и имей мужество предаться скорби. Ты не можешь управлять жизнью и смертью с помощью гипноза. Кейт больше нет! Она умерла, и тело похоронено, а душа вернулась к Богу, ее создавшему.

– Нет! – вскричал он из последних сил. – Нет! Это не так! С тех пор как я заболел, я вижу ее каждый день и каждую ночь, и всякий раз она заламывает руки и стонет: «Отпусти меня, Джон, отпусти!»

– В самом деле, это были ее последние слова, – сказал я, – и вполне естественно, что они тебя преследуют. Пойми же, пусть ты и приказывал ее душе оставаться в теле, она его покинула – ведь Кейт мертва.

Долгая пауза принесла на крыльях еле слышный шепот:

– Она мертва, но душа ее не покинула тело.

Я прижал к себе его руку, размышляя, как поступить.

– Она приходит ко мне снова и снова, – продолжал он. – Приходит не с упреками, а с мольбами: «Отпусти меня, Джон, отпусти!» Но не в моей власти отпустить ее, я не могу до нее дотянуться. Я ничего не могу, ничего. Ах! – вдруг воскликнул он не своим голосом, так что у меня дрожь пробежала по телу. – Ах, Кейт, жизнь моя, я сам приду к тебе! Я ни за что не оставлю тебя одну среди мертвых. Я иду к тебе, моя радость!

С выражением тоски и любви он протянул руки к двери. Он так проникновенно и убедительно обращался к незримому духу, что я повернулся посмотреть, нет ли за моей спиной… Ничего, конечно, там не было.

– Она мертва, – смущенно повторил я. – Я был вынужден ее похоронить.

Он содрогнулся всем телом.

– Я должен сам в этом убедиться, – сказал он.

В то же мгновение меня осенило, что нужно сделать.

– Я пойду и открою ее гроб, – сказал я, – и, если она не похожа на покойницу, я принесу ее тело назад в дом.

– Сейчас пойдешь? – спросил он, едва шевеля губами.

Близилась полночь. Я посмотрел ему в глаза.

– Да, сейчас, – сказал я, – но ты должен обещать, что не сдвинешься с места, пока я не вернусь.

– Клянусь.

По его глазам я увидел, что могу ему доверять, и пошел будить сиделку. Он тихонько сказал мне вслед:

– Лампу возьми в сарае и, Бернард…

– Да, дружище?

– Отвертку найдешь в ящике комода.

Я думаю, пока он этого не сказал, я и впрямь собирался идти. Я не привык лгать даже безумцам и, полагаю, поначалу говорил правду.

Он приподнялся на локте и посмотрел на меня широко распахнутыми глазами.

– Представь, – сказал он, – что она сейчас, должно быть, чувствует. Вне тела, но все еще с ним связана, совсем одна среди мертвых. Ну, поторопись же, поторопись; если я не сошел с ума, и ее душа до сих пор привязана к телу, есть лишь один выход!

– Какой?

– Я тоже должен умереть. Ее душа покинет тело, только когда я умру.

Я позвал сиделку, вышел из дома и направился через пустошь к церкви, но внутрь не вошел. Я взял с собой отвертку и лампу на случай, если Хёрст проснется и попросит сиделку проверить, на месте ли они. Я оперся на забор церковного кладбища и задумался о ней, о той женщине, которую когда-то любил.

Когда я наконец решился вернуться к Хёрсту (не забывайте, что я считал его сумасшедшим), я солгал, чтобы облегчить его страдания.

– И? – с нетерпением спросил он, как только я вошел.

Я жестом приказал сиделке оставить нас.

– Нет никакой надежды, – сказал я. – Теперь ты увидишь свою жену лишь на небесах.

Я отложил отвертку и лампу и сел рядом с ним.

– Ты ее видел?

– Да.

– И никаких сомнений?

– Никаких.

– Выходит, я лишился рассудка; но ты хороший друг, Бернард, и я не забуду твоей доброты ни на этом свете, ни на том.

Я взял его за руку, и он, казалось, успокоился и уснул. Последние его слова были: «Спасибо тебе», и они как ножом полоснули меня по сердцу.

На следующее утро, когда я зашел в его комнату, Хёрста там не оказалось. На подушке лежало адресованное мне письмо, нацарапанное карандашом.

«Ты солгал. Возможно, ты хотел как лучше. Ты ничего не понял. Она не умерла. Она опять приходила ко мне. Хотя ее душа и привязана к телу, она, слава Богу, может со мной говорить. Эта гробница еще хуже, чем обычная могила. Прощай».

Я побежал к церкви и вошел через открытую дверь. После яркого октябрьского солнца там казалось прохладно и сыро. Плита над усыпальницей Хёрстов из Хёрсткота была сдвинута и лежала рядом с темной дырой, зияющей в полу у алтаря. Прежде чем я успел опомниться от парализовавшего меня ужаса, в церковь вошла сиделка, бежавшая за мной. Мы вместе спустились в усыпальницу. Слабый, измученный болезнью и горем, Джон Хёрст все-таки нашел в себе силы последовать за своей любовью в могилу. Этим серым прохладным утром он сумел пересечь пустошь, без посторонней помощи сдвинул плиту и спустился к жене. Он открыл гроб и лег на полу гробницы, крепко прижав к себе тело любимой.

Он был мертв уже несколько часов.

Карие глаза моей жены наполнились слезами, когда я рассказал ей эту историю.

– Ты был прав, он совсем лишился рассудка, – сказала она. – Бедные влюбленные!

Но иногда, ранним серым утром, на грани сна и бодрствования, я возвращаюсь к мыслям, которые решительно гоню от себя и во сне, и наяву, и задаюсь вопросом: кто из нас был прав? Сошел ли он с ума или я был недоверчивым глупцом? Вот что мне