пробовал, и пил его медленно, растягивая удовольствие – то из серебряного кубка, то из зеленого венецианского бокала, то из чаши редкого розового фарфора, думая о том, что, продав любой из этих предметов, он мог бы бездельничать целый год. Ибо вор хорошо изучил свое ремесло, неотъемлемая часть которого – знать цену вещам.

Он падал на роскошные диваны, сидел на величавых резных креслах, облокачивался на столы из черного дерева. Он зарылся разгоряченным лицом в гладкие, прохладные простыни на громадной кровати и удивился, что от них все еще исходит тонкий запах, как будто еще вчера здесь нежилась женщина. Он заглядывал то туда, то сюда, смеясь от счастья, и пускался в неистовый пляс, чествуя и превознося свои новые приобретения.

Но с течением ночи безумие вора рассеялось. Он стал бродить среди сокровищ и изучать их – уже не глазами влюбленного, а глазами алчного еврея. Наконец, он выбрал самые драгоценные из драгоценностей, сложил их в мешок, что принес с собой, а сверху добавил несколько золотых вещиц и серебряный кубок, из которого пил вино. Да, серебро – не золото, но оставить его он не мог. Зеленый венецианский бокал он разбил, и чашу тоже, со словами:

– Только такой счастливец, как я, имеет право пить из этих сосудов!

Больше он ничего не тронул, ведь он любил эти прекрасные вещи.

Затем, не гася оплывших свечей, он направился к двери, через которую вошел. Вместо одной двери он увидел две: на обеих были вырезаны продолговатые лилии. Двери разделяла кованая панель с уже знакомым ему грифоном и венком из семи роз. Он нажал пальцем на сердцевину седьмой розы, не слишком надеясь, что панель поддастся, и собирался уже было искать потайную пружину среди лилий – панель и в самом деле не двинулась с места – как вдруг заметил, что одна из дверей чуть приоткрылась. Он вышел и плотно закрыл дверь за собой.

– Я должен оберегать свои сокровища, – сказал вор. Но когда он вышел, и закрыл дверь, и вытянул руку, чтобы убрать с пути ветхий гобелен, рука его встретила пустоту, и он понял, что это не та дверь, через которую он заходил.

Он зажег фонарь и увидел, что находится в сводчатом коридоре с каменным полом и стенами. Спертый воздух отдавал плесенью, как в погребе, который давно не открывали. Ему стало холодно, а комната с вином и сокровищами, отделенная от него лишь дверью и коротким мгновением, будто бы осталась в далеком прошлом, хотя вино еще кружило ему голову, а сокровища лежали у него в мешке. Он пошел по коридору в надежде выйти из этого дома в тихую ночь, которая теперь казалась ему спасительной гаванью, ибо с тех пор, как он закрыл дверь в теплую, светлую комнату, его спутниками вновь стали холод, мрак и одиночество. Опять кругом эти стены и эта кошмарная, невыносимая тишина, которая преследует его, как живая. И опять вор стал продвигаться осторожно, на цыпочках, задерживая дыхание, прежде чем завернуть за угол, так как чувствовал, что не один, что рядом с ним есть что-то еще, и это что-то, как и он, затаилось и не дышит.

Он прошел множество коридоров и лестниц, но так и не нашел выхода, и после долгих, изнурительных поисков каким-то образом вновь оказался у той двери, которая отделяла его от комнаты с разноцветными огнями, вином и сокровищами. И тут из черного безмолвия дома на него набросился такой ужас, что вор замолотил кулаками в дверь – он кричал и звал на помощь, пока собственный крик, отозвавшись эхом в сводах потолка, не заставил его испуганно притихнуть.

Он снова стал блуждать по странным коридорам в поисках выхода, но снова вернулся все к той же двери, с которой начал.

В висках у него тяжелым молотом застучал страх смерти. Неужели он так и умрет здесь, как крыса в ловушке, никогда больше не увидит солнца, не влезет в окно, не осветит фонарем дивных алмазов, а будет плутать, плутать и плутать меж этих беспощадных стен, пока не упадет, бездыханный, и крысы не сбегутся на его хладное тело, посвящая его в свое крысиное братство?

– Лучше бы я родился дураком, – сказал вор.

И опять он двинулся сквозь сырость и темноту тесных коридоров, пытаясь нащупать дрожащей рукой хотя бы какой-нибудь скрытый проход, но тщетно.

Наконец, в углу за колонной он нашел крохотную дверцу, а за ней – лестницу вниз. Он спустился и вновь был обречен плутать по бесконечным коридорам и тесным подвалам, изнемогая от тягостной тишины и чувствуя, как на его сердце склизлым грибом разрастается отчаяние, а в висках стучит и стучит страх смерти.

Но вдруг, когда его скитания превратились в бесцельную суету и когда он уже не искал выхода, а просто убегал от нападающей на него тишины, он увидел свет – самый настоящий дневной свет, струящийся из распахнутой двери. Он встал в проеме и вдохнул утренний воздух. Солнце уже взошло и обвело верхушки домовых башен белым свечением; громко пели птицы. Значит, уже утро, а он, наконец, свободен.

Он огляделся, думая, как бы попасть в парк, а оттуда к стене с прорехой и белой дороге, по которой он пришел сюда целую вечность назад. Но дверь, как оказалось, привела его в глухой внутренний двор, густо заросший высокими сорняками; и хоть над крышей дома ярко светило утреннее солнце, внутри двора было темно и сыро, а на сорняках тяжелыми каплями висела роса.

Он постоял, оглядываясь по сторонам, и вдруг уловил какой-то низкий жужжащий звук, доносящийся с противоположного конца двора. Он стал продираться сквозь сорняки навстречу звуку и еще явственнее, чем в жутком темном доме, почувствовал, что в этой тишине есть еще кто-то кроме него, хотя уже рассвело, и пели птицы, и светило над головой яркое, доброе утреннее солнце.

Он шел по пояс в траве, раздвигая высокие сорняки руками, и вдруг под его ногой что-то дернулось и вильнуло, как змея. Отпрянув, он посмотрел вниз. В траве лежала толстая, длинная рыжая коса. А рядом с косой он увидел зеленое платье женщины, и руки женщины, и ее огненную голову, и глаза; а вокруг гулко жужжали мухи, окутывая ее укромное ложе плотным черным роем.

Он увидел и ринулся обратно к двери, и вверх по лестнице, и дальше, по лабиринту сводчатых коридоров – он бежал в темноте, с пустыми руками, потому что, когда понял, что именно наполняет этот дом тишиной, бросил и