Одну за другой он осторожно приоткрывал двери просторных комнат, но все они были пусты, в чем он раз за разом убеждался, обшаривая их углы желтым глазом своего фонаря. Попадалась простая мебель, а где-то гардина или скамья – все не то, он пришел сюда не за этим. Дом был огромен – казалось, он уже не один час бродит по галереям, спускается по широким лестницам и открывает неподатливые двери темных пустых комнат, чья тишина все назойливее лезет ему в уши.

«Все как он говорил, – сказал себе вор, – нигде ни души. Старик, что был здесь слугой, он мне говорил. И все так и есть, воистину так».

Вор отвернулся от торжественной пустоты изогнутой парадной лестницы, притаился в дальнем углу гостиной и неожиданно для себя зашептал – ему казалось, что нужно во что бы то ни стало усмирить эту пронзительную тишину звуком человеческого голоса.

– Старик говорил, что так и будет – всюду пусто и никакой пользы человеку. Он умирал, а я ухаживал за ним. Боже, так воздается нам за благодеяния наши! Еще он сказал, что последний из древнего рода покинул эти места, и никто не знает, где он теперь. Но в городе поговаривают, что он никуда не уехал, а скрывается где-то здесь, в этом доме… нет, не может быть! Здесь повсюду гробовая тишина.

Он облизал пересохшие губы. Безмолвие этого места плотной массой наваливалось на него. «Словно мертвеца на горбу тащишь», – подумал вор, расправил плечи и снова зашептал:

– Старик сказал: «Ищи дверь с резным грифоном и венком из роз, секрет найдешь у седьмой розы в сердце».

И он снова, крадучись, заскользил по коридору, расчерченному полосами лунного света.

И вот наконец под наклонным сводом парадной лестницы, за истлевшим гобеленом с павлинами и соснами, он отыскал дверь, на которой был вырезан грифон, заключенный в розовый венок. Он стал ощупывать резные лепестки деревянных роз и, когда дошел до седьмой по счету, почувствовал, как в самой ее сердцевине что-то дрогнуло, словно уклоняясь от его прикосновения. Он надавил сильнее, навалился на дверь изо всех сил, и та, наконец, распахнулась. Он обернулся, чтобы убедиться, что никто и ничто не следует за ним, и, войдя, плотно закрыл за собой дверь.

Казалось, он попал в какой-то другой дом. Просторные комнаты с высокими потолками были как две капли воды похожи на те, чью безмолвную пустоту он изучал по ту сторону двери, но тут ощущалось тепло жизни, не внушающее, однако, ни страха, ни тревоги. В дрожащем свете фонаря проступали из темноты очертания переполнявшего комнату великолепия – изобилия красивых вещей, о каких он не смел даже мечтать, хотя всю жизнь только и делал, что мечтал о дивных сокровищах, которые прячут в сундуках богачи, и которые, при его навыках и сноровке, он так легко может сделать своими.

Он прошелся по комнатам, поворачивая фонарь то вправо, то влево, и всякий раз темнота таила в себе больше, чем показывал свет. Он видел, что на стенах висят толстые гобелены, а окна закрыты бархатными портьерами; его любопытная рука нащупывала богатую резьбу на креслах и шкафах; а над гигантскими кроватями он разглядел шитые золотом шелковые балдахины, на которых поблескивали причудливые узоры в форме звезд. Широкие буфеты отвечали пытливому фонарю звонким смехом серебра; высокие витрины не могли, при всей своей строгости, сдержать откровенного блеска золота; глубокие шкатулки, лишь только свет фонаря проникал в них, раскрывали трепетную тайну драгоценных камней. И теперь, когда резная дверь между ним и пронизывающей тишиной пустых коридоров была закрыта, вор вдруг почувствовал в сердце радость, будто он чудом избежал смертельной опасности. Он был один, но что-то сопровождало и грело его. Даже тишина здесь вела себя иначе: она не пугала, а утешала и успокаивала, как добрая подруга.

Он, впрочем, и в самом деле был не один: его окружала пышная роскошь, сверкающие трофеи, которые веками стекались в руки благородной семьи – лучших друзей он и представить себе не мог.

Он откинул заслонку фонаря и поднял его высоко над головой. Комната не раскрыла и половины своих секретов. Он решил во что бы то ни стало разоблачить скрытную темноту. Он жаждал увидеть роскошь целиком – не тусклыми фрагментами, а всю сразу, во всем своем великолепии. Узкий луч фонаря приводил его в бешенство. Он запрыгнул на обеденный стол и взялся зажигать полусгоревшие свечи на люстре. Свечей было около ста – он зажег их все, и люстра заиграла над гостиной, как огромная ожившая диадема. Затем он обернулся, и все краски в комнате разом бросились ему в глаза. Пурпур диванов, искрящаяся зелень тонкого стекла, синь гобеленов и яркая киноварь бархатных драпировок; затанцевали белые блики на серебре и желтые отблески на золоте, загорелись многоцветным огнем причудливые инкрустации и драгоценные камни шкатулок, и вор застыл, ошеломленный столь внезапной вспышкой открывшегося ему великолепия.

Он пошел вдоль стен с зажженной свечой в руке, чувствуя, как теплый воск стекает по его пальцам, и стал зажигать светильники на серебряных рамах зеркал. В величественной спальне он вздрогнул, увидев прямо перед собой мертвенно-белое лицо: черные, горящие торжеством глаза смотрели на него в упор. Затем он рассмеялся. Из загадочных глубин старинного зеркала на него смотрело его собственное отражение. Будь на раме подсвечники, он бы сразу понял, что к чему. Но это зеркало было обрамлено не серебром, как остальные, а венецианским стеклом – искрящимся, сверкающим, невообразимо прекрасным.

Вор бросил свечу и вскинул руки в горестной мольбе.

– Ах если бы я мог унести все это с собой! Все! Всю эту красоту! Все эти вещи! Я продал бы часть, а самые красивые оставил бы себе и любовался бы ими до скончания дней моих!

Вора обуяло безумие. Как мало сможет он унести с собой; а между тем он уже чувствовал себя хозяином этих вещей, даже громадные резные шкафы и огромные вазы из чистого серебра, которые ему ни за что на свете не поднять – даже они принадлежали ему: ведь это же он нашел их, он сам, благодаря своей хитрости и сноровке. Он ходил по комнатам, и руки его тянулись к каждой диковинной вещице. Он ласкал золото и драгоценные камни. Он обнимал величественные серебряные вазы, заворачивался в тяжелые красные портьеры, с которых смотрели вышитые золотом грифоны, и блаженно дрожал от нежных прикосновений мягкой ткани. В высоком буфете он нашел изящные бутыли с вином, какого никогда не