Разумеется, ни одна живая душа в этом мире не смогла бы предугадать или предотвратить того, что произошло. Дней десять назад ко мне зашла моя камеристка Бенсон – на ней лица не было – и сказала:

– С вашего позволения, мэм, известно ли вам, что в этом доме живет привидение?

Я вздрогнула – ты ведь знаешь, какая я трусиха:

– Боже праведный, нет! Это правда?

– Мэм, видимое дело, так и есть, – и лицо ее приняло столь скорбное выражение, словно бы она была на поминках.

Она рассказала, что утром кухарка закупала провизию в лавке по соседству, а бакалейщик, услышав адрес, по которому следовало доставить купленное, как-то нехорошо улыбнулся и сказал:

– Дом номер тридцать два по улице N? Хм, интересно, долго ли вы там продержитесь, последние жильцы съехали через полмесяца.

Вид у него при этом был такой странный, что кухарка поинтересовалась, о чем это он толкует.

– Да так, ни о чем, – ответил он, – только вот в доме номер тридцать два надолго не задерживаются.

Ему известно о случаях, когда жильцы покидали дом, едва поселившись, и за последние четыре года никто не прожил в нем дольше месяца. Изрядно обеспокоенная услышанным, кухарка, разумеется, попыталась выяснить причину, однако бакалейщик отказался отвечать – раз уж она сама ничего такого не заметила, то лучше в это дело не лезть, а то еще тронется умом от страха. После долгих и настоятельных расспросов он нехотя признался, что у дома дурная слава, и потому владельцы были рады сдать его за бесценок. Ты знаешь, как твердо я верю в существование привидений и какой невыразимый ужас перед ними испытываю. Полагаю, у меня бы достало смелости противостоять чему-то материальному, осязаемому, тому, что можно пощупать, что состоит из той же плоти и крови, что и я. Однако сама мысль о встрече один на один с бесплотным мертвецом доводит меня до умопомрачения. Когда вернулся Генри, я все ему рассказала, но он принялся насмехаться надо мной и всей этой историей: мол, неужели мы должны покинуть прекраснейший дом в Лондоне в самый разгар сезона только лишь из-за слухов, которые распускает какой-то бакалейщик. Все лучшее в этом мире хоть раз да навлекало на себя дурную славу. К тому же у этого лавочника мог быть резон наговаривать на дом: а вдруг он старался ради какого-нибудь знакомого, который крайне заинтересован в заманчивом расположении и низкой ренте? Генри так потешался над моими «детскими страхами», что ему удалось даже пристыдить меня, однако не могу сказать, что я совсем успокоилась. Затем началась обычная для Лондона светская суета, когда успеваешь подумать только о сиюминутном: что сказать, как поступить, – а на остальное совсем не остается времени. Вчера мы ждали Аделу, и утром как раз пришла из дома корзина с цветами, фруктами и овощами, которую мы получаем каждую неделю. Я всегда сама составляю букеты: прислуга совершенно лишена вкуса. Так вот, занимаясь цветами, я вдруг подумала, что было бы неплохо устроить гостье приятный сюрприз и поставить одну из ваз с розами и резедой на ее туалетный столик – ты знаешь, как Адела любит цветы. Еще когда я спускалась вниз, я видела, как в отведенную для Аделы комнату вошла горничная со свежими простынями – молодая круглолицая деревенская девушка. Я медленно поднялась по лестнице, стараясь не расплескать воду в вазе, повернула ручку двери и вошла в спальню, не сводя глаз с букета, – хотела убедиться, что донесла его невредимым. Внезапно я ощутила странную дрожь и, испугавшись, сама не знаю чего, подняла глаза. Девушка застыла около кровати, в страшном напряжении сцепив руки, слегка подавшись вперед; в широко распахнутых глазах, которые, казалось, вот-вот вылезут из орбит, читался непередаваемый ужас.

Ее щеки и губы не просто побледнели – они отливали сизым, как у мертвеца, покинувшего этот мир в страшных муках. Вдруг губы ее дрогнули, и она просипела не своим голосом: «О Боже! Я видела… Видела!» – после чего с грохотом колодой повалилась на пол. На звук, который слышен был во всем доме благодаря тонким стенам и полам, обычным для лондонских особняков, прибежала Бенсон, и вместе мы смогли уложить девушку в постель. Мы попытались привести ее в чувство, растирая ступни и ладони и поднося к носу крепкие нюхательные соли, а сами то и дело оглядывались, страшась узреть жуткое призрачное видение. Она не приходила в себя два долгих часа. Тем временем Гарри вернулся из клуба. Когда привести ее в чувство наконец удалось, нас ожидало ужасающее открытие: горничная бесповоротно утратила рассудок. Она пришла в страшное волнение, и удержать ее в постели удалось лишь совместными усилиями Гарри и Филлипса (нашего дворецкого). Разумеется, мы тотчас послали за доктором, и вечером, когда она немного поутихла, он нанял экипаж и перевез ее к себе. Он только что снова заходил и сообщил, что сейчас она ведет себя спокойно, но лишь потому, что выбилась из сил, рассудок же к ней так и не вернулся. Мы, конечно, понятия не имеем, что она увидела, а ее буйный бред, бессвязный и бессмысленный, никак не проливает света на произошедшее.

Дорогая, я знаю, ты простишь мне этот сумбурный рассказ, я слишком глубоко потрясена и огорчена случившимся. Думаю, ты уже поняла, что я ни за что на свете не позволю Аделе остановиться в этой жуткой комнате. Когда я оказываюсь рядом с ее дверью, меня бросает в дрожь, и я поспешно пробегаю мимо.

Твоя несчастная Сесилия

* * *

Г-жа де Винт к г-же Монтрезор

отель Лорд Уорден, Дувр

28 мая

Дорогая Сесилия!

Только что прочитала твое письмо, это просто ужасно! Но все же, должна признаться, я не уверена, что всему причиной дом. Ты знаешь, я ведь ему сродни крестной матери и считаю себя в ответе за его благопристойное поведение. Может ли быть, что у девушки просто случился припадок? Почему бы и нет? У меня есть кузен, подверженный всякого рода припадкам, и каждый раз во время приступа тело его деревенеет, глаза стекленеют и приобретают застывшее выражение, а лицо принимает сизый оттенок, все в точности как ты описала. Но если даже это был и не припадок, не могла ли она страдать умопомешательством? Прошу тебя, проверь, не было ли у нее в семье душевнобольных? Скорее всего, так и есть, сейчас много подобных случаев, с каждым днем все