– Ну, ладно, пусть будет так. Ну так вот-с,будущий профессор Борменталь: это никому не удастся. Конечно. Можете и неспрашивать. Так и сошлитесь на меня, скажите, Преображенский сказал. Finitа, Клим!– вдруг торжественно воскликнул Филипп Филиппович и шкаф ответил ему звоном, –Клим, – повторил он. – Вот что, Борменталь, вы первый ученик моей школы и,кроме того, мой друг, как я убедился сегодня. Так вот вам как другу, сообщу посекрету, – конечно, я знаю, вы не станете срамить меня – старый осёлПреображенский нарвался на этой операции как третьекурсник. Правда, открытиеполучилось, вы сами знаете – какое, тут, – Филипп Филиппович горестно указалобеими руками на оконную штору, очевидно, намекая на Москву, – но только имейтев виду, Иван Арнольдович, что единственным результатом этого открытия будет то,что все мы теперь будем иметь этого Шарикова вот где, – здесь, Преображенскийпохлопал себя по крутой и склонной к параличу шее, будьте спокойны! Если быкто-нибудь, – сладострастно продолжал Филипп Филиппович, – разложил меня здесьи выпорол, – я бы, клянусь, заплатил бы червонцев пять! «От Севильи доГренады…» Чёрт меня возьми… Ведь я пять лет сидел, выковыривал придатки измозгов… Вы знаете, какую я работу проделал – уму непостижимо. И вот теперь,спрашивается – зачем? Чтобы в один прекрасный день милейшего пса превратить втакую мразь, что волосы дыбом встают.

– Исключительное что-то.

– Совершенно с вами согласен. Вот, доктор, чтополучается, когда исследователь вместо того, чтобы идти параллельно и ощупью сприродой, форсирует вопрос и приподнимает завесу: на, получай Шарикова и ешьего с кашей.

– Филипп Филиппович, а если бы мозг Спинозы?

– Да! – рявкнул Филипп Филиппович. – Да! Еслитолько злосчастная собака не помрёт у меня под ножом, а вы видели – какогосорта эта операция. Одним словом, я – Филипп Преображенский, ничего труднее неделал в своей жизни. Можно привить гипофиз Спинозы или ещё какого-нибудь такоголешего и соорудить из собаки чрезвычайно высокостоящего. Но на какого дьявола?– спрашивается. Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковатьСпиноз, когда любая баба может его родить когда угодно. Ведь родила же вХолмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого. Доктор, человечество самозаботится об этом и в эволюционном порядке каждый год упорно, выделяя из массывсякой мрази, создаёт десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар.Теперь вам понятно, доктор, почему я опорочил ваш вывод в истории Шариковскойболезни. Моё открытие, черти б его съели, с которым вы носитесь, стоит ровноодин ломаный грош… Да, не спорьте, Иван Арнольдович, я ведь уж понял. Я женикогда не говорю на ветер, вы это отлично знаете. Теоретически это интересно.Ну, ладно! Физиологи будут в восторге. Москва беснуется… Ну, а практически что?Кто теперь перед вами? – Преображенский указал пальцем в сторону смотровой, гдепочивал Шариков, – исключительный прохвост.

– Но кто он – Клим, Клим, – крикнул профессор,– Клим Чугунков (Борменталь открыл рот) – вот что-с: две судимости, алкоголизм,«всё поделить», шапка и два червонца пропали (тут Филипп Филиппович вспомнилюбилейную палку и побагровел) – хам и свинья… Ну, эту палку я найду. Однимсловом, гипофиз – закрытая камера, определяющая человеческое данное лицо.Данное! «От Севильи до Гренады…» – свирепо вращая глазами, кричал ФилиппФилиппович, – а не общечеловеческое. Это – в миниатюре – сам мозг. И мне онсовершенно не нужен, ну его ко всем свиньям. Я заботился совсем о другом, об евгенике,об улучшении человеческой породы. И вот на омоложении нарвался. Неужели выдумаете, что из-за денег произвожу их? Ведь я же всё-таки учёный.

– Вы великий учёный, вот что! – молвилБорменталь, глотая коньяк.

Глаза его налились кровью.

– Я хотел проделать маленький опыт, послетого, как два года тому назад впервые получил из гипофиза вытяжку половогогормона. И вместо этого что же получилось? Боже ты мой! Этих гормонов вгипофизе, о господи… Доктор, передо мной – тупая безнадёжность, я клянусь,потерялся.

Борменталь вдруг засучил рукава и произнёс,кося глазами к носу:

– Тогда вот что, дорогой учитель, если вы нежелаете, я сам на свой риск накормлю его мышьяком. Чёрт с ним, что папасудебный следователь. Ведь в конце концов – это ваше собственноеэкспериментальное существо.

Филипп Филиппович потух, обмяк, завалился вкресло и сказал:

– Нет, я не позволю вам этого, милый мальчик.Мне 60 лет, я вам могу давать советы. На преступление не идите никогда, противкого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками.

– Помилуйте, Филипп Филиппович, да ежели егоещё обработает этот Швондер, что ж из него получится?! Боже мой, я толькотеперь начинаю понимать, что может выйти из этого Шарикова!

– Ага! Теперь поняли? А я понял через десятьдней после операции. Ну так вот, Швондер и есть самый главный дурак. Он непонимает, что Шариков для него более грозная опасность, чем для меня. Ну,сейчас он всячески старается натравить его на меня, не соображая, что есликто-нибудь в свою очередь натравит Шарикова на самого Швондера, то от негоостанутся только рожки да ножки.

– Ещё бы! Одни коты чего стоят! Человек ссобачьим сердцем.

– О нет, нет, – протяжно ответил ФилиппФилиппович, – вы, доктор, делаете крупнейшую ошибку, ради бога не клевещите напса. Коты – это временно… Это вопрос дисциплины и двух-трех недель. Уверяю вас.Ещё какой-нибудь месяц, и он перестанет на них кидаться.

– А почему не теперь?

– Иван Арнольдович, это элементарно… Что вы насамом деле спрашиваете да ведь гипофиз не повиснет же в воздухе. Ведь онвсё-таки привит на собачий мозг, дайте же ему прижиться. Сейчас Шариковпроявляет уже только остатки собачьего, и поймите, что коты – это лучшее извсего, что он делает. Сообразите, что весь ужас в том, что у него уж несобачье, а именно человеческое сердце. И самое паршивое из всех, которыесуществуют в природе!

До последней степени взвинченный Борментальсжал сильные худые руки в кулаки, повёл плечами, твёрдо молвил:

– Кончено. Я его убью!

– Запрещаю это! – категорически ответил ФилиппФилиппович.

– Да помилуйт…

Филипп Филиппович вдруг насторожился, поднялпалец.

– Погодите-ка… Мне шаги послышались.

Оба прислушались, но в коридоре было тихо.

– Показалось, – молвил Филипп Филиппович и сжаром заговорил по-немецки в его словах несколько раз звучало русское слово«уголовщина».