Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Слышь, Саня! Давай правее возьми!
Он послушался. Налетел плечом на древесный ствол, привалился к нему, царапая кожу шершавой корой. Сплошной мрак перед глазами слегка разошёлся; Верховский успел увидеть, как вылезший невесть откуда Щукин швырнул что-то маленькое и светлое под ноги упырю. Возмущённо загудела земля; из-под палой листвы рванулись вверх тонкие цепкие побеги. Желтоватые стебельки во мгновение ока стреножили кровососа, сплелись в плотную паутину, опутали яростно ревущую нежить не хуже ловчей сети. Верховский кое-как поднял левую руку; пальцы дрожали так, что он почти наверняка промахнулся бы, если бы цель не была обездвижена. От нахлынувшей боли показалось, что сознание вот-вот ускользнёт во мрак, полный пламени. Короткая огненная стрела сорвалась с пальцев и вонзилась нежити в брюхо. Плохо; лучше бы в грудь – так надёжнее…
– Ну давай теперь, туши, – ворчливо сказал дед, созерцая осыпающиеся пеплом стебельки. – Я ж колдун, не по моей части.
– Давайте я!
Марина выскочила вперёд и деловито вскинула руки. Вот и хорошо, вот и умница… Огонь, сердито шипя, припадал к земле, неохотно таял перед методично сплетающей чары провинциальной научницей. В выгоревшей траве, не тронутая пламенем, валялась деревянная поделка, похожая на щупальце – или, вернее, на скрученный побег. Ох и дед… Вроде пень пнём, а поди ж ты – увлекается боевой ботаникой…
– Тьфу ты, пропасть, покусал, что ли?.. Девка, подсоби, будь добра. Сам не дойдёт же.
– Дойду.
– Молчи ты… Саня…
Он понятия не имел, сколько провалялся в лихорадке. Иногда просыпался от боли, когда ему меняли повязку; Щукин руководил, Маланина исполняла. На раны смотреть было страшно: вдоль двух почерневших полос, оставленных упыриными клыками, всё распухло и загноилось. Марина упрямо мазала саднящую кожу какой-то пахучей буро-зелёной жижей, наверняка колдовского толка, а антисептиком ей служила пожертвованная дедом водка.
– К Тоньке сходи, – распоряжался дед со своей командной высоты – колченогого стула в углу комнаты. – Она по лекарствам-то мастерица, вашим, владимирским, не чета…
– А вы в город звонили?
– Звонил, чего. Пока приедут, десять раз помереть можно. Сама ж знаешь, края наши…
Время слиплось в один сплошной липкий зловонный ком. Было то больно, то тревожно, то никак – это когда удавалось урвать клочок сна без сновидений. Помереть всё-таки не дали; в какой-то очередной день Верховский проснулся сам, без стимула вроде едкой мази на подживающей коже. Валяться в постели было и скучно, и блаженно-приятно; досугу слегка мешал дед, то и дело заглядывавший проведать постояльца, да ещё Марина, неизменно являвшаяся со своей стоянки сменить повязку хворому надзорщику. Потом, видимо, истек срок командировки, потому что ожил мобильный, заброшенный за ненадобностью в тумбочку. Трубка долго орала на Верховского начальственным голосом; позвони Боровков днём раньше, был бы послан далеко и надолго, лишь бы прекратил выедать измученный лихорадкой мозг. Через часик, когда Марина вовсю мазала затянувшиеся раны адским снадобьем, телефон зазвонил опять. Верховский рявкнул было на трубку, но, услышав донёсшийся из динамика голос, едва не утратил дар речи.
– Саша, что случилось? Нужна помощь?
– Нет, – не без труда выдавил он в ответ. – Нет, всё в порядке. Рабочие моменты.
– Ты уверен? Я могла бы приехать…
Верховский невольно улыбнулся. Она – и здесь? Немыслимо.
– Это лишнее. Я скоро вернусь в Москву. Я… успел кое-какие замеры сделать, всё передам…
Она молчала несколько мгновений. По её безмолвию нельзя ничего не понять; он много раз пытался, так ни разу и не угадал.
– Береги себя. Звони, если вдруг… Если я что-то могу для тебя сделать.
– Да, конечно, – солгал он. Нечего ей звонить. И так в Управе некуда деваться от косых взглядов…
Словоохотливая обычно Марина закончила с перевязкой и молча ушла. Верховский едва заметил. Лежащий рядом телефон беспокоил его едва ли не больше саднящей раны. Может, если бы руки так не болели, не выдержал бы – схватил бы и перезвонил по последнему входящему. И молчал бы в трубку, как идиот, потому что ему решительно нечего было сказать.
На следующий день возиться с повязками припёрся Щукин. Этот действовал негуманно: то и дело по небрежности задевал только-только зарубцевавшиеся раны, лечебную жижу набирал ваткой более чем щедро, так, что при соприкосновении субстанции с кожей глаза на лоб лезли от жгучей боли. Как закончил, приволок эмалированную кружку с чаем и миску бульона, но не ушёл – уселся за каким-то интересом на табуретку в углу.
– Живучий ты, – заметил дед, наблюдая, как гость не без труда орудует ложкой.
Верховский только сердито на него зыркнул. Вот уж спасибо на добром слове… Станет сил побольше – расспросить надо этого деятеля, за каким лешим его понесло ночью в чащу. Неужто под настроение гуляет тут, симпатическими артефактами разбрасывается? По категории-то положено, нет?
– Я так посмотрю, спектр у тебя тёплый, – ни с того ни с сего заявил дед. – Как в надзор-то занесло?
