своего

начальника.

Я сдался. Плюнул на это дело и пошел работать в школу — учитель русского языка

и литературы с «пятеркой» по литературе и … «тройкой» по языку. Но вот, сколько лет

прошло — а так и осталась для меня эта история маленькой, но по-прежнему саднящей

занозой: единственная «тройка» за все годы учебы, и то — на госэкзамене!

Наверное, были и у меня за десятки лет работы в школах свои непростые

отношения с учениками. Но чтобы я когда-нибудь вымещал их оценкой?! Так не уважать

себя, что даже не стыдиться это показать?

Спустя какое-то время после экзамена я все-таки нашел в себе силы спросить у

Ковалева при случайной встрече: за что?

— А ты хорошенько подумай! — отстраненно посоветовал он и вежливо откланялся.

Спасибо мстительному Виктору Павловичу за урок — я его запомнил навсегда.

Собственно, за всю свою жизнь я могу припомнить только два случая явной

несправедливости по отношению ко мне на экзамене. Любопытно, что они происходили в

49

судьбоносное для меня время. Как я уже рассказал, на выпускном экзамене и, по

странному стечению обстоятельств, на экзамене вступительном, по истории. Причем, та

ситуация была интереснее, так как спустя много лет я получил — при свидетеле! –

подтверждение тому, что оценка моя была явно занижена.

…Экзамен по истории был последним. И опять-таки, перед этим я получил по трем

другим экзаменам, включая сочинение, что было наиболее трудно, «отлично». Так что, на

экзамен по истории, которой я всегда увлекался и знал, наверное, получше других

предметов, я пришел в игривом расположении духа. Заигрывал с девушками, вел себя

крайне самоуверенно, а если учесть, что по чьей-то неглупой подсказке я приходил на

экзамены в парадной армейской форме, со всеми блестящими регалиями, подчеркивая тем

свой самостоятельный статус, то можно легко представить, какие эмоции мог вызывать

этот наглый юноша с еврейской фамилией у мужчин-преподавателей. Более того, когда я

сел перед экзаменатором, то стал небрежно вертеть в руках картонную карточку -

удостоверение, свидетельствующую об окончании армейского Университета марксизма-ленинизма, что было равносильно по тем временам предъявлению партийного билета.

Преподаватель, пожилой грузный мужчина с несколько обрюзгшим лицом, только

прищурился, взирая на подобные доблести. Я стал уверенно отвечать на вопросы билета, заметив, что сидящий за соседним столом другой экзаменатор, явно кавказской

внешности, внимательно ко мне прислушивается. Мне определенно везло: мало того, что

я знал предмет, но и билет попался ерундовый, так что в первом семестре можно было

«шить карман» на повышенную стипендию. Как сейчас, помню тот вопрос:

«Причины поражений Советской Армии начального периода Великой

Отечественной войны».

Да для меня это звучало как музыка! Ведь к тому времени я прочитал целый ряд

вещей Симонова, влюбился в героев Казакевича, был покорен простотой и стойкостью

обитателей планеты «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова…

…Я говорил о сорока тысячах комсостава, уничтоженных накануне войны в ходе

сталинских репрессий, о командирах полков и дивизий со средним военным

образованием, об отсутствии надлежащей войсковой радиосвязи и перекосе в сторону

телефонной — вот откуда адские котлы и окружения… Ну как тут было не вспомнить о

пресловутом «Пакте о ненападении», неудачной карело-финской, расформировании

тяжелых бронетанковых соединений, что дало возможность автору стратегии «Танки, вперед!» рассекать, как масло ножом, своими ударными группировками наши войска.

Экзаменатор-кавказец, потеряв всякий интерес к вяло отвечавшей ему абитуриентке, переключил все внимание в мою сторону, а меня несло и несло дальше, я пел, как соловей, пока не услышал слово «достаточно» и узрел перед собой мой экзаменационный лист с

оценками.

Вежливо распрощавшись, довольный произведенным эффектом, я вышел и только

в коридоре, с заслуженным удовольствием рассматривая свой документ, увидел, что мои

труды были оценены баллом «хорошо». Не стану описывать свое состояние в тот миг, скажу лишь, что, встретив через пару недель на улице, впервые после службы в армии, свою любимую учительницу Галину Никитичну (она учила меня когда-то украинскому

языку, а после была директором 10-й школы и председателем областного профсоюза

учителей), и рассказывая ей о своих планах получить педагогическое образование, не

удержался и похвастал, что сдал вступительные экзамены на «отлично» и только по

истории, которую принимал какой-то старый алкаш с красным носом, получил

заниженную «четверку».

— Как его фамилия? — поинтересовалась она, и когда я сказал ей, что, кажется, Жеребко… — грустно промолвила: — Так я и знала — это мой муж…

Мне стало ужасно неловко, я принялся, было, извиняться, но что тут поделаешь: настроение и у нее, и у меня было испорчено.

50

Экзаменатор Жеребко, щелкнувший «четверкой» самоуверенного еврея по носу, на

нашем курсе не преподавал, так что его дальнейшая судьба осталась мне неизвестной.

Другое дело преподаватель-кавказец, который принимал экзамен по соседству с нами.

Армянин Авдальян, имени-отчества его, к сожалению, не помню, оказался приятным

душевным человеком. Он читал нам на первом курсе географию, вечно сокрушаясь, что

никак не защитит кандидатскую диссертацию. На оценки он был не скуп, его любили.

Почему я так подробно рассказываю об этом? Потому что эта история имела свое

логическое завершение.

Лет через 25 после описываемых событий прогуливался я как-то по улице

Суворовской со своим приятелем Васей Нагиным, работавшим тогда — с моей подачи -

директором Загоряновской средней школы моего любимого Белозерского района. И вдруг

нам встретился случайно человек, лицо которого показалось мне знакомым.

Пожилой лысеющий мужчина, на голове которого были рассыпаны редкие пряди

вьющихся темных волос, спросил меня:

— Что, не узнаешь, Виталий? Своих педагогов надо помнить…

Мы обнялись с Авдальяном и дальше долго гуляли по Суворовской вместе. Он

рассказал, что давно на пенсии, а после завел старую песню о том, как ему не повезло в

жизни: так и не смог защитить кандидатскую. Меня удивило, что это его до сих пор

волнует, на что он, оправдываясь, стал говорить, что я должен бы его лучше понимать, потому что и мне, наверное, не раз приходилось сталкиваться с подобными

несправедливостями.

— Что вы имеете в виду? — удивился я

— А то, что и тебе, и мне, не давали жить из-за наших национальностей! — горячо

выдохнул он, распространяя вокруг легкий запах спиртного.

— Разве вы еврей? — еще больше удивился я.

— Никакой не еврей, — обиделся на мою непонятливость он, — ты же прекрасно

знаешь, что я армянин.

— Но чем это могло вам помешать, разве армян у нас когда-нибудь преследовали?

— Может, армян и не преследовали, но мне, краеведу, защититься не дали. Все эти

сухонькие старички, божьи