обеденного стола.

Tata садится во главе, mama – напротив, Серва с одной стороны стола, мы с Данте – с другой. По крайне мере, мы сидим рядом.

Одна из горничных приносит суп.

Это гаспачо, на поверхности которого поблескивают капельки оливкового масла. Данте с опаской смотрит на холодный суп.

Он берет ложку, которая кажется до нелепости маленькой в его ладони. Мои родители и сестра наблюдают за ним, словно за зверюшкой в зоопарке. Я так злюсь, что мне хочется плакать. Я понимаю, что они не специально, но мне больно видеть их застывшие лица, внешнюю вежливость, за которой скрывается отвращение.

Данте тоже это чувствует. Он пытается сохранять спокойствие, общаться тепло. Но это невозможно из-за яркого света, напряженных взглядов и тишины, которая царит за столом. Посреди обеденной залы звяканье ложек раздается особенно громко.

Из вежливости Данте пробует пару ложек, но затем откладывает прибор. Невозможно есть, когда за тобой наблюдает столько народу.

– Суп вам не по душе? – с холодной вежливостью спрашивает отец. – Я могу попросить приготовить что-нибудь другое. Что вы предпочитаете?

Он произносит это так, словно Данте употребляет в пищу только пиццу и картофель фри. Словно оценить нормальную человеческую еду тому не по силам.

– Суп великолепен, – рычит Данте. Он снова берет ложку и торопливо глотает пять или шесть ложек. В спешке немного красного супа проливается на белоснежную скатерть. Данте краснеет и пытается промокнуть пятно салфеткой, отчего становится только хуже.

– О, не беспокойтесь, – говорит mama.

Она сказала это без всякой задней мысли, но прозвучало снисходительно, будто за столом сидит немецкий дог, от которого ничего лучшего ожидать и не приходится.

Мне кусок в горло не лезет. Суп пахнет отвратительно, словно в него насыпана железная стружка. Я едва сдерживаю слезы.

– Итак, Данте, – спокойно и взвешенно, как и всегда, говорит мой отец. – Чем вы зарабатываете на жизнь?

– У моей семьи несколько бизнесов, – отвечает Данте. Стоит отметить, что его голос столь же спокоен, как у tata, и парень без проблем выдерживает его взгляд.

– Что за бизнесы?

– Строительство. Недвижимость. Элитные рестораны.

– Разумеется, – говорит отец. – А также несколько прачечных самообслуживания и стриптиз-клуб, не так ли?

Я вижу, как ходят желваки на лице Данте. Отец ясно дал понять, что осведомлен о деятельности семейства Галло.

– Да, – отвечает парень. – Все так.

– Ваша семья уже несколько поколений живет в Чикаго, верно?

– Да.

– Дом на Норт-Уиленд-стрит просто… очарователен. Ваша семья, должно быть, владеет им не одну сотню лет.

– С 1902 года, – холодно отвечает Данте.

Мой отец откладывает ложку и складывает свои тонкие, красивые руки на столе перед собой.

– Что меня удивляет, – говорит он, – так это с чего ты взял, что я когда-либо позволю своей дочери связаться с итальянской мафией?

За столом воцаряется гробовая тишина. Мы все, кажется, застыли на месте. Моя мать замерла на своем стуле с широко раскрытыми глазами, Серва поднесла ложку ко рту, но так и не сделала глоток, а я так сильно впилась ногтями в ладонь, что, кажется, там уже выступила кровь. Мой отец пристально смотрит на Данте, а Данте пристально смотрит на него в ответ.

– Во всех семьях есть свои секреты, – говорит парень, и его грубый голос звучит полной противоположностью вежливому тону моего отца. – Вот вы, например, выросли в Аккре… вряд ли придется глубоко копать, чтобы отыскать пару родственников, которые перерезали чью-то глотку ради нескольких седи[24].

Отец не подает виду, но я вижу гнев в его глазах. Не знаю, понимает ли Данте, насколько близок к истине. У моего отца было два дяди, которые работали на местных бандитов. Однажды они предложили его сестрам работу горничными в богатом районе города. Девушки собрали вещи, планируя навещать семью по выходным. Но так и не вернулись – отец никогда не видел их снова.

Ладонь tata, лежащая на столе, дергается. Кажется, он собирается ответить, но Данте еще не закончил.

– Впрочем, должно быть, в Африке это обычное дело, – рычит парень. – А как насчет времени, когда вы переехали в Лондон? Вот где настоящие деньги. Хедж-фонды, слияния и поглощения, крупномасштабные сделки с недвижимостью… У мафии хорошо с деньгами. Очень хорошо. Но нам не сравниться с международными финансистами… Это преступления совершенно другого масштаба.

Отец цыкает, его верхняя губа приподнимается в презрительной усмешке.

– Уверен, тебе бы хотелось, чтобы это было правдой, – говорит он. – Может, мои руки и темные, но твои запятнаны кровью. Эти руки отныне не коснутся моей дочери.

Глаза Данте так темнеют, что становятся чернее, чем у моего отца, – радужки не видно вовсе, один сплошной зрачок.

Я боюсь, что он заявит tata, что его руки уже касались меня. Всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Я больше не невинная папочкина принцесса. Даже близко.

Но Данте никогда не предаст меня.

Вместо этого он говорит:

– Это не вам решать.

– Нет, мне, – отвечает tata. – Я ее отец. Симона подчиняется мне.

Данте переводит взгляд на меня. Наши глаза впервые встречаются с тех пор, как начался этот чудовищный ужин. И я впервые вижу трещину в его броне. Парень вошел сюда, словно темный рыцарь, суровый и непреклонный. Но теперь я вижу уязвимость в его взгляде. Вопрос: неужели мой отец прав?

Мои губы слишком пересохли, чтобы говорить. Я пытаюсь облизать потрескавшуюся кожу, но этого мало. Я не могу произнести ни слова.

Я вновь вижу желваки на лице Данте. Его брови опускаются от разочарования. Парень поворачивается к моей матери.

– Благодарю за гостеприимство, – говорит он.

С этими словами Данте встает и выходит из зала.

Я должна вскочить.

Я должна побежать за ним.

Вместо этого меня рвет прямо в суповую миску, наполненную нетронутым гаспачо.

Данте

Мне не стоило так вырываться из дома Симоны.

Я знал, что ее отец не даст мне спуску. Но я думал, что девушка будет на моей стороне. Я думал, мы будем вместе противостоять ее семье.

В мире нет человека, способного вырвать ее из моих рук. Мне казалось, она чувствует то же.

Поэтому, когда я обернулся и увидел сомнение в глазах возлюбленной… это разбило мне сердце. Я почувствовал, как оно разрывается у меня в груди.

Ради Симоны я готов пережить что угодно. До тех пор, пока мы проживаем это вместе.

Она стыдилась меня, и это было видно. Я так тщательно собирался, но этого оказалось недостаточно. Я не могу изменить свою внешность, свою суть.

Я чувствовал себя слоном в посудной лавке. Что бы я ни сделал,