– Ну, там я еще не была.

– Так поехали. Я же предлагаю.

– Далеко, – возражала Тася.

– Да я помню, что тебя в машине тошнит. Есть же и другой транспорт. Часа четыре на поезде, и мы там.

– Не хочу. – Тасе было так хорошо, так спокойно и так счастливо впервые за долгое время, что лишними передвижениями она боялась спугнуть это прекрасное состояние.

– Я бы на твоем месте… – не отставала Машка.

– По-моему, ты на своем месте неплохо смотришься, – Тася не желала продолжать пустых споров. – Пойдем лучше на пляж.

На пляже было ветрено и пустынно, но солнечно. Большинство ресторанов закрыты – не сезон. На скамейке посередине набережной обычно сидела пожилая пара испанцев, с которыми подруги вежливо здоровались кивком головы, а те радостно махали в ответ, будто старым добрым знакомым. Машка сразу забиралась на топчан, доставала из сумки плед, укутывалась с головой и проваливалась в недолгий, но крепкий сон, каждый раз удивляясь при этом:

– Когда же я перестану спать?

– Родишь – перестанешь, – успокаивала Тася подругу.

Она помнила, что, когда была беременна, тоже все время хотела закрыть глаза. Приходила на занятия, слушала сбивчивые ответы студентов и боролась с то и дело накатывающей истомой, которая делала голову кирпичной, а веки свинцовыми. Тасе казалось, что вся аудитория видит состояние преподавателя. Становилось стыдно, она вскакивала, начинала ходить и забрасывать отвечающего каверзными вопросами, чтобы только не дать повод студентам судачить о том, что доцент вышла из строя и потеряла репутацию стервы с железным характером. Но это было давно. Теперь мирно посапывала Машка, а Тася подходила к самой кромке воды, садилась на еще прохладный песок и смотрела вдаль, не думая ни о чем и мечтая только об одном: продлить это состояние совершенного умиротворения. Но уже минут через пятнадцать с топчана раздавалось звонкое:

– Кофе!

Брели к открытой кафешке. Там, сидя за столиком, Тася вертела в руках маленькую чашку эспрессо, Маша тянула из трубочки апельсиновый сок. Обе молчали. Это только в первые сутки после Тасиного приезда они трещали, как заведенные, и все не могли наговориться. Машка жадно впитывала информацию и забрасывала Тасю бесконечными «А как там этот?», «А как там тот?». А Тася с удовольствием выкладывала все, что знала и о близких друзьях, и о приятелях, и о просто знакомых, до которых Машке не должно было быть никакого дела, но все-таки было, потому что безобидное женское любопытство верховодило всей ее сущностью. И Тася не имела ничего против его удовлетворения. Лучше рассказывать о других, чем о себе.

О себе-то и нечего. Но Машка, конечно, не из тех, кто не задает лишних вопросов. Особо в душу она не лезла, но из Тасиных осторожных ответов определенные выводы сделала, заключив, что интересной Тасину жизнь назвать никак нельзя, а только серой, скучной и бесцельной. И, естественно, принялась уговаривать жизнь эту поменять, «перестать наконец прятать голову в песок и предпринять решительный шаг». Решительным шагом Машка считала переезд под крылышко к ней и к ее мужу-испанцу, которому, в отличие от жены, по здравым размышлениям Таси, такая перспектива не могла казаться заманчивой. Машка же считала эту идею превосходной и не уставала дополнять ее все новыми и новыми красками, рисуя Тасе заманчивые перспективы. Особенно ее разбирало как раз после пляжного сна и апельсинового сока. Она громко стучала по столу пустым стаканом, призывая официанта подойти и выслушать ее новые пожелания (мороженого, пирожного, шоколадки, другого сока, домашнего пирога или всего этого вместе и сразу), при этом не сводила глаз с Таси, все еще смакующей свой эспрессо, и предлагала ей очередной «шикарный» аргумент в пользу переезда.

– Я тебе говорила, что у Энрике приятель – профессор университета?

– Какого?

– Технического, но не в том дело…

– Как раз в этом. Зачем испанскому техническому университету специалист по немецкой словесности?

– Да у него наверняка полно знакомых во всяких других подобных заведениях. А там таких специалистов, как ты, днем с огнем не сыщешь. Ты сама подумай: ты ж почти доктор наук.

– Почти, Маш, не считается.

– Очень даже считается. Тут в твоем возрасте только-только до PhD дорастают. А немецкий сейчас, между прочим, очень ценится. Технический язык, в бизнесе популярен. Ну, что я тебе рассказываю? Сама ведь знаешь.

– Это я знаю, – соглашалась Тася. – Ты лучше скажи, как я его преподавать буду?

– Как? Как в Москве, так и здесь.

– Ты думаешь? – И Тася начинала безудержно хохотать.

Машка тут же понимала свою промашку, но бросалась в новое наступление.

– Подумаешь, не знаешь испанского! Да ты его с полпинка выучишь. Ты же языковой гений. И не спорь со мной.

Тася и не спорила. Она и сама знала, что при желании смогла бы осилить любой язык. Природная склонность – что есть, то есть.

– Вот видишь! – победно торжествовала Машка.

Тася отодвигала пустую чашку и качала головой:

– Нет, Маш, чтобы начинать что-то новое, надо избавиться от всего старого. А я так не могу.

– Да что тебя там держит-то? – Это Машка спрашивала уже в сто первый раз, а Тася так же покорно отвечала одно и то же:

– Студенты, аспиранты, мама.

– Дурацкие отговорки! Студенты и аспиранты без тебя не пропадут, уж это точно. Дадут им замену, и дипломы свои они защитят прекрасно. А маму с собой возьмешь, и все дела.

– Да не поедет она! Разве ты не понимаешь? Что ей тут делать? Поговорить не с кем, русская газета – раз в неделю. И потом, дача…

– Вот про дачу ты лучше молчи. Я это ваше дачное сумасшествие никогда не понимала. Ты из-за посадок и поливов даже не могла в человеческое время приехать. Чтобы лето, чтобы жарко, чтобы, как все нормальные люди. Нет. Пляж под пледом, на ногах кроссовки и никакого купальника.

– Зато спокойно.

– Ага. А море первый раз в жизни видишь.

– В третий.

– В восемь и в тринадцать лет не считается. Ты уже в три раза больше живешь.

Машка говорила правду. В этом году им обеим должно стукнуть сорок. И если одна из них ждала ребенка и собиралась писать новую жизненную страницу, то другая не ждала уже ничего.

– Пойдем, пройдемся, – предлагала Тася.

Шли вдоль набережной к машине, смотрели на чаек и посмеивались над появившимися на пляже парочками подростков, ищущих уединения на абсолютно голом и хорошо просматриваемом пространстве. Садились в Машкин красный «Seat», и водитель, уже подпирающая руль животом, спрашивала:

– Прошвырнемся?

Тася кивала с энтузиазмом. «Прошвырнуться» означало припарковать машину в центре и пробежать по открывшимся после сиесты магазинам, заглядывая и в маленькие лавочки, и в переполненную взбесившимися от весенних скидок покупателями «Zara», и в величавый, исполненный необъяснимого достоинства «Cort Ingles»[4]. Тасе больше всего нравилось разглядывать витрины. Украшенные к Пасхе, они пестрели шоколадными яйцами в цветных обертках, зайцами самых разных размеров и форм и причудливыми фигурками непонятного назначения, которые Машка почему-то именовала старцами, хотя изображали они и детей, и мужчин среднего возраста, и даже женщин. Тасе больше всего нравились девочки в длинных керамических юбочках с накинутыми на голову мантильями и сложенными ручками на расшитом цветами переднике. Одну такую фигурку она даже купила, не удержавшись, а потом корила себя за потраченные гроши, на которые можно было приобрести что-нибудь полезное.