Пока я пытаюсь дышать, от натуги у меня пересыхает в горле. Я мечтаю выпить молока, но не могу принять его. Ни за что на свете. Дедушка закуривает вторую сигарету, а Человек-Башмак допивает молоко. Меня восхищает, как он переносит лактозу.

– Ты натравил тех пацанов на Якуба, – говорит дедушка. – Это так ты сводишь счеты? Калеча детей?

– Я не ребенок, – вставляю я.

– Я глубоко сожалею о случившемся с Якубом, – говорит Человек-Башмак. – Я никогда не стремился прибегать к насилию для достижения целей и уж точно никого не подбивал к действию против мальчика. Как я слышал, виновных задержали и наказали?

– Задержали и отпустили, – фыркает дедушка. – Слово Якуба против их слова, так мне сказали. Якобы он мог просто споткнуться и упасть на горящую палку. Интересно, как это тракторист, отец Младека, мог позволить себе модного пражского адвоката.

– Так ведь другой мальчик был из Праги, верно? Послушайте, пан Прохазка, я плохо спал. Не хочу, чтобы вы думали, будто я легкомысленно все это воспринимаю – вам угрожает само мое пребывание здесь. Я плохо сплю из-за того, что страстно желаю понять, что мне от вас нужно. Какую компенсацию вы можете предложить. И после нападения на Якуба я наконец понял. Вы верите в судьбу? Лично я – нет. Но иногда мое образование, прочитанные книги и энтропия – все перечеркивается натиском совпадений. Ваше наказание станет и вашим спасением. Изгнание. Вы продадите часть мебели, переедете подальше отсюда, туда, где вас никто не знает, и Якуб вырастет без груза вины за достижения вашего сына. Никто больше его не обидит, он не станет жертвой чьего-то гнева, который причинит ему боль. Сейчас это самый лучший вариант. Да и единственный для вас.

Я гадаю, укусит ли меня собака, если я попытаюсь ее погладить. Как ее зовут? Дедушка молча курит третью сигарету, а потом топчет пустую пачку ногой. И кладет палец на спусковой крючок.

Полыхающий в моей груди гнев направлен не на Человека-Башмака, а на отца. Это он должен здесь сидеть, курить одну за другой и терять родной дом. Мне хочется извиниться перед незнакомцем. И ударить его. Умолять, чтобы не отбирал у дедушки дом, в котором тот прожил всю жизнь, борясь с летними набегами мышей с помощью кошек и яда, набивая трещины в стенах цементом, чтобы туда не попал лед и не разорвал их. Сколько свиней залили кровью землю во дворе, сколько цветов расцвело и увяло в саду за это время?

– Это приемлемая компенсация, – говорит Человек-Башмак. – Я хочу получить дом. Хочу, чтобы вы уехали. Я не могу поквитаться с вашим сыном, но кое-что получу. Отдайте мне дом по-хорошему. Примите поражение с достоинством.

Дедушка взвешивает в руке пистолет. Собака поднимает голову и смотрит на хозяина. Я замечаю, что в комнате нет часов – нет тиканья, полная тишина.

– И ты оставишь нас в покое, если мы уедем? – спрашивает дедушка.

– Конечно.

– Этого не будет. Я могу побороться с тобой в суде.

– На вашу пенсию? Неужели вы не понимаете, что вам откажут, даже не открыв дело? Если вы не съедете добровольно, вас вышвырнут из этого дома.

– Я могу прострелить тебе легкие.

Дедушка крепче сжимает рукоять пистолета. Я вспоминаю, как свинцовая пуля входит в свинью, как поток крови смешивается с землей. А если выстрелить из старого пистолета в человека, крови будет столько же?

– Можете. Но все равно потеряете дом. А Якуб будет навещать вас в тюрьме по воскресеньям.

Дедушка опять садится и трет переносицу.

– А что будет с домом, если я отдам его тебе?

– Я его подновлю и сдам какой-нибудь милой пражской семье. Это будет музей наших отношений, памятник взаимным обидам. Вот что я вам скажу. Я даже могу посылать вам часть арендной платы, чтобы вы не обнищали. Это предложение мира. Дело не в деньгах.

Дедушка снова вскакивает. Собака рычит, и Человек-Башмак кладет руку ей на голову, чтобы успокоить. Я понимаю, что собака без колебаний убила бы меня, перегрызла мне горло и сжевала как теннисный мячик. Ну и пусть. Я умру, защищая дедушку.

– Пошли, – говорит дедушка.

Я протягиваю руку, и он берет ее и поднимает меня на ноги. Мне приходится привалиться к его плечу, чтобы не упасть.

– Надеюсь, вы успеете освободить дом к указанному в письме времени.

– Нет, – говорит дедушка и больше ничего не добавляет.

Он ведет меня прочь из дома, через калитку и по мосту через реку, обратно на главную улицу, и пока мы идем, его «нет» отдается эхом в ушах, хотя тон его слабый и неубедительный, так не похож на привычную приказную манеру, когда каждый слог – истина, с которой не поспоришь. Тихое, униженное «нет» произнес совершенно другой человек. Это «нет» ничего не значит.

– Мы не уедем, – говорю я, когда мы сворачиваем к дому.

– Иди умойся. Скоро вернется бабушка. А я сварю сосиски.

– Мы не уедем.

– Да, не уедем.

Поздно вечером дедушка с бабушкой уныло переговариваются. Я читаю «Робинзона Крузо» с фонариком под одеялом и натыкаюсь на язык Шимы.

Хозяин пивной больше не обслуживает дедушку. Он пьет в гараже, натачивая ножи для убоя.

Мы находим на коврике у двери выпотрошенную крысу. Скорее всего, это кошки.

Мы подбираем для меня новую школу. Я могу вставать в пять и ездить в школу в другой деревне, в трех остановках отсюда.

Потом мы едем на поезде к доктору Лоуни, и он намазывает мою рану мазью.

– Прекрасно заживает, – говорит он. – Это будет самый интересный шрам в мире.

Я вытаскиваю из мусорного ведра газету. Объявления с пражскими квартирами обведены зеленым.

Нет.

Я трижды прохожу мимо дома Человека-Башмака. Окна и двери закрыты. С калитки на меня прыгает дворовая кошка. Я мочусь на стенку дома. Вырезаю на дереве непристойности перочинным ножом.

Человек, который обычно покупает у дедушки кроличьи шкурки, говорит, что больше не будет этого делать.

Бабушку больше не принимают в книжном клубе, который она основала. Рано утром я застаю ее в саду, она что-то шепчет своим растениям.

Нет.

Дедушкины волосы становятся совсем редкими и седыми, веки провисают, и глаза напоминают узкий вход в пещеру – такой, что не втиснется ни один человек.

Чек с бабушкиной пенсией теряется где-то на почте. Дедушке приходится две недели работать ночным сторожем в городе, чтобы мы сумели заплатить за газ. Каждый день на завтрак и обед он ест дешевую жареную картошку из ларька с курицей-гриль, напротив работы. Иногда повар из жалости дает ему подгоревшие крылышки, которые пошли бы на выброс. От дедушки пахнет рапсовым маслом, даже его пот пропах рапсовым маслом, а с нами в свободное время он говорит только о своих свиньях, своей земле и еде, которая наполняет желудок и не разрывает кишки. Потерянный чек так и не обнаруживается, несмотря на многочисленные запросы.