чтобы я сама ощутила в себе женщину, понимаешь, сама. До сих пор я была кем угодно; офицером, разведчиком, оперативником, полковником, все мужского рода, и я забыла, что такое — быть настоящей женщиной.

— Ты — женщина! Настоящая женщина, — тихо сказал он, нежно целуя ее.

— Нет, давно забыла и уже не помню, как это — быть настоящей женщиной. И потому решила ничего про тебя не узнавать. Если ты бандит и преступник, значит, пусть будет так, обреченно приму этот крест. Если ты приличный человек и порядочный гражданин, значит, Бог меня пожалел за все мои страдания и дал мне тебя в награду.

— Господи, как же ты страдала, не мучайся, усни. Я буду оберегать твой сон, — он целовал ее грудь, плечи, виски.

— А как твоя фамилия? Скажи мне, — сквозь наваливающийся сон, прошептала она.

— Я — Михайлов, Андрей Михайлов, Андрей Игоревич, — услышала она, падая в окутывающую бездну сна.

Гюзель проснулась от озноба. Одеяло валялось на полу. Андрей мерно дышал, запрокинув голову за руки. Она натянула на себя рубашку, трусики, затем глянула на часы и обмерла, стрелки показывали ровно десять утра. «Это надо же так подло проспать!» Она стремительно оделась, издали с нежностью посмотрела на спящего Андрея, боясь к нему подойти, и вышла из номера, осторожно прикрыв дверь. Когда замок тихо щелкнул, она побежала к лифту, а в такси что-то тихо бормотала, заставляя водителя испуганно поворачивать голову, прислушиваясь к ее голосу.

«Почему я проспала в такой сложный день?» — ругала себя Юмашева, напрочь забыв о волшебном Зазеркалье, о романтических стихах и грезах. И вдруг она замерла, исчезли все звуки, шум двигателя, исчезло пространство, она услышала голос, звучавший где-то в подсознании. «Ты создана как бы вчерне, как строчка из другого цикла, как будто не шутя во сне из моего ребра возникла. И тотчас вырвалась из рук, и выскользнула из объятья, сама — смятенье и испуг и сердца мужеского сжатье». Она выпрямилась, сжала губы и превратилась в женщину, ту самую женщину, о превращении в которую она так долго мечтала. Мир с его бедами и катастрофами, террористами, войнами, слезами и религиями исчез из ее сознания, оставив после себя сладостную муку воспоминаний о волшебной стране с красивым названием — Зазеркалье. Таксист обернулся и посмотрел на нее: «Вам на Центральную?»

— Да, на Центральную, — ответила она, — и как можно быстрее. Меня там ждут.

— Очень ждут? — заговорщически засмеялся таксист. — Там же отдел полиции?

— Да. И меня там ждут, очень ждут. — она резко оборвала разговор.

Ей не хотелось растрачивать себя на пустые разговоры с незнакомым человеком. В конце концов ну кто может ждать женщину ранним утром в отделе полиции?

Она достала телефон из сумочки и увидела погасший экранчик. Он бледно отсвечивал пустым безжизненным пятном. Юмашева долго нажимала кнопки, но телефон не включался. «Надо будет отдать Резнику, пусть посмотрит, что с телефоном, глючит, наверное», — злилась она, нажимая на все кнопки подряд. Вдруг телефон включился, экран засветился ровным зеленоватым светом, словно возвещая о начале будничной нормальной жизни, но в ней не было места романтической любви. Они вздрогнули вместе — Юмашева и притихший водитель. Телефон зазвонил резко, требовательно, будто кто-то невидимый нетерпеливо дергал какой-то провод. «Вот тебе и связь беспроводная, дергается, и непременно других дергает», — Юмашева приложила трубку к уху и услышала взволнованный голос Резника.

— Мать, ты где пропадаешь? У нас ЧП! Силкин скончался.

— Слава, ты меня разыгрываешь, не может быть! — она тихо охнула и прижала трубку к уху, боясь пропустить хоть одно слово.

— Какое там, — она представила, как Резник безнадежно машет рукой, — какое там! Тут народу из Главка прибыло, тьма, пропасть народу. Проводят служебное расследование, почему он скончался в отделе, а не у себя в квартире. Димона допросили, он уже дал показания, дескать, Силкин был бодрый и здоровый, как лось. Все тебя ищут, а твой телефон отключен. Давай быстрее, больше не могу прикрывать тебя. Силенок маловато.

— Я на Невском, буду в отделе через пять минут. Гони, шеф! — она с силой хлопнула таксиста по плечу, и он весь сжался от удара. — Гони, милый, гони, кажется, я опять попала… Пропади все пропадом!

* * *

— Виктор Дмитриевич, принимай дела. Надо кончать этот бардак! — тучный мужчина в генеральской шинели гневно взмахнул рукой, давая понять окружающим, он не намеревается ждать до бесконечности. Его ждут важные генеральские дела, погода на дворе морозная, и в городе за сутки случилось гораздо больше происшествий, чем предполагалось.

— Слушаюсь, товарищ генерал! — отчеканил Коваленко, пристукнув каблуками.

— Как только появится ваша дама, срочно ко мне. В приемную! — слово «дама» тучный мужчина произнес нарочито язвительно.

Генерал, с неожиданной для человека с тучной комплекцией резвостью, повернулся и направился к машине, поддерживаемый с обеих сторон многочисленной свитой. Из подъехавшего к отделу милиции такси, пронзительно взвизгнувшему тормозами на всю округу окрест, стремительно выскочила Юмашева и бросилась наперерез свите. Казалось, она бросается прямо под ноги грузному мужчине в генеральской шинели.

— Товарищ генерал! Подождите, — жалобным голосом успела крикнуть она, но ее тут же оттолкнули в сторону.

— Не лезьте под колеса, — надменно прошипел охранник в кожаной куртке. — Не лезьте. Где субординация?

— И не полезу, — вежливо улыбнулась Юмашева и остановилась как вкопанная. — Зачем мне под колеса лезть? Субординация так субординация.

Высокопоставленные машины, завихляв шикарными колесами, умчались по важным генеральским делам, оставив после себя густую полосу синеватой гари. Юмашева помахала рукой вслед умчавшимся машинам и поплелась в отдел, проклиная этот нелепо начавшийся день, ясный и морозный, небывало солнечный, с искрящимся голубым небом и хрустко-скрипучим снегом под ногами. Гюзель Аркадьевна молча прошла мимо Виктора Дмитриевича. Ей не хотелось с ним здороваться, он был свидетелем позорного зрелища, но через секунду обернулась и умильно пропела ангельским голоском: «Доброго здравия, Виктор Дмитриевич. Как дела, здоровье?»

— Нормально, — Коваленко поспешил подать ей руку, чтобы она поднялась на крыльцо: — А как ваше здоровьичко? Настроение? Никак проспали, ваша светлость?

— Настроение? Хуже не бывает. Проспала, вот, — она решила слегка пококетничать с ним, будто признаваться в собственной слабости ей не впервой, а угрызения совести абсолютно не терзали ее душу.

— Начальник управления приказал мне принять отдел. Тебя отстранили от должности, — прошипел Коваленко, злорадно ухмыляясь.

— Он не имеет права, — она наклонилась к уху Коваленко, чтобы он лучше ее расслышал и не пропустил ни одного слова, — никто не имеет права. В министерстве мне дали месяц испытательного срока. И отстранить меня от должности имеет право разве что сам министр. Одним росчерком пера,