Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иногда он ловил ее равнодушный, холодный, отрешенный взгляд и едва не выл от страшного ощущения, что он для нее – всего-навсего богатый босс, денежный мешок. Он некрасив, малообразован, за что его любить?
Но стоило ей улыбнуться ему, посмотреть ласково, и он был счастлив.
Сколько раз он представлял, как отдаст жену в психлечебницу, Лолита бросит подполковника, и они заживут вдвоем! Его изводила фантастическая мечта: он и Лолита улетят в Европу или Америку, купят домишко в Париже, Лондоне или Нью-Йорке, а может – в каком-нибудь маленьком городке. Или поселятся на островке в Средиземном море. И с тоскливой злобой осознавал, что это невозможно, немыслимо!
Он и сумасшедшая обречены как-то сосуществовать до самой смерти – его или ее. Он убежден: Мила ненавидит его. Ревность – это так, от безделья, от скуки, чудачество больного мозга. Она бы наверняка с удовольствием ему изменила, да не с кем.
Казалось бы, он, бывший зек по кличке Старожил, а ныне президент АО «Эрмитаж», – баловень судьбы, ухвативший Бога за бороду, а он подвешен на тонюсенькой ниточке. Если что-то с Милой случится по его вине (или даже не по его, кто там будет разбирать), ниточку обрежут.
Теперь у него нет сомнений: и Лолиту, и Верку заказала Мила. И она не остановится, пока не расправится с Даренкой.
«На этом свете у меня остался один близкий человек: дочь. Ее глазами я буду смотреть, когда сдохну. Какой смысл мне трепыхаться дальше? Лолиты нет. Сумасшедшая – вечный камень на моей шее. А Даренка должна жить!..»
Лежу в комнате Даренки, на Даренкиной кровати, на свежей простыне, укрытый одеялом в чистом пододеяльнике. Время подвигается к полуночи. А мне не спится.
Кот Королек привычно забирается на постель (перед этим основательно ее обнюхав).
– Привет, друг, – обращаюсь к нему. – Как делишки?
Не отвечает. Дышит. Живая душа.
Погоди-ка. Какая-то мыслишка просвистела в моей башке и спряталась среди извилин… Как бы ее вернуть? Ощущение такое, что она крайне важна.
Ага… Отыскал. Вот она. Когда я подозревал, что Веру убил Марик, мне было, в общем и целом, понятно: Петюня решил пошантажировать Марика, в результате чего закончил земной путь с проломленной головой.
Теперь я уверен в другом: Веру заказал вовсе не Марик, а скорбная умом супружница Старожила. Но это же все меняет, ребята! Петюня неадекватную жену Старожила наверняка не знал. Кого же он тогда шантажировал?
Мой лоб покрывает холодная испарина.
Успокаиваю себя: какая, собственно, разница? Связь между благоверной Старожила и пацаном-киллером по прозвищу Штырь я установил, чего еще?
Но смятение, неконтролируемая внутренняя паника не исчезает. И когда в кромешном мраке вдруг принимается светиться, трещать и содрогаться моя мобила, лежащая на тумбочке рядом с надежными «Командирскими» часами, воспринимаю этот звонок как подарок судьбы. Хотя и не слишком приятный: какой придурок тревожит меня в такую пору?
– Да? – спрашиваю рассеянно, щекоча за ушками кота Королька.
И тут же моя рука застывает.
Низкий тяжелый вибрирующий металлический голос, явно измененный, произносит раздельно и внятно:
– Королек, твою жену прикончил Француз…
* * *
Засыпаю около пяти утра, измочалив себя вопросами и воспоминаниями. После этого звонка все остальное отодвинулось в беспредельную даль, стало мелким, ничтожным, просто перестало существовать.
Проснувшись в десятом часу (за окном серым-серо, и в комнате, если не включить электричество, серый полумрак), спускаю ноги с кровати.
Кот Королек, чутко спящий на подстилочке у двери, резко вздрагивает, таращится на меня круглыми ошалелыми глазами.
Подхожу к окну. Вот он, мой бывший двор, точнее, автостоянка вместо него. Смотрю на исчезнувший мир моего детства, но с другой, непривычной стороны, отчего он кажется фантастическим, словно вывернутым наизнанку.
Судьба, сделав круг, вернула меня сюда. И здесь – в первую же ночь – я услыхал, что Анну убил Француз. И теперь я почти весел и ощущаю могучий подъем духа: отныне моя жизнь обретает истинный смысл!
Одевшись и насыпав Корольку в мисочку котячьей жратвы, выбираюсь в коридор. Королек, мягко перебирая лапками, отважно трусит следом, желая обозреть и – главное – обнюхать новое жилище.
Из кухни выглядывает баба Настя.
– Зайдите, поешьте, пожалуйста… Ой, – восклицает она, расплывшись в слащавой неискренней улыбке, – котик тоже пришел! И тебя накормить?
– Коту ничего не давайте. Его еда в комнате. И, пожалуйста, не балуйте божью тварь. Вон какой жирный, ему полезно скинуть вес… А где Даренка?
– В институт убегла.
По тому, как непроизвольно кривится ее оплывшее лицо, понимаю, что мой интерес к Даренке ей неприятен. И это укрепляет мое желание поскорее найти жилье.
Позавтракав и поблагодарив бабу Настю, выхожу во двор.
«Копейка» грустит на автостоянке. Завожу мотор. Машинка благодарно урчит, слегка позвякивая чем-то от избытка чувств.
Выезжаю с парковки, качу, куда глаза глядят. То есть в центр. Это уже привычка, практически на уровне безусловного рефлекса. Останавливаюсь на узенькой улочке, ответвлении главного проспекта, и задумываюсь о своем. И «копейка» задумывается о своем, машинном. Я не понимаю ее мыслей, она – моих. Мы существуем в разных мирах. Она – среди металла, бензина, кожи, огня, пластмассы. Я – среди разнообразных людей, добрых и злых, честных и подлых. И неизвестно, чей мир надежнее и правильнее…
Сижу в «копейке», а мысли как оглашенные бегают по кругу, по кругу, по кругу… Резво, как заводные, но – по кругу, по кругу, по кругу!
Глупо. Ведь знаю, что Анну убил Москалев. Чего тогда суечусь?
«Господи, помоги мне! Я прошу о такой малости: чтобы убийцей был не Москалев! С того уже взятки гладки. А мне нужен живой душегуб. И тогда я найду его и… И – будь, что будет. Я не могу жить, не отомстив за Анну!..»
Еще немного, и у меня лопнет башка. Она и так раскалывается: похоже, меняется давление.
Звоню Акулычу.
– Рад слышать тебя, охламон, – радостно гудит он. – Носом чую, а он у меня чуткий, как у дворняги, што тебе чегой-то от меня надобно. Действуй, загружай папу Акулыча по самую маковку. Мне тока тебя недоставало.
– Просто хочу выяснить: Француз еще сидит?
– А вот на ентот вопрос могу ответить без подготовки. Вышел Француз. Уж и не ведаю, кто за него очень сильно похлопотал, но проказник сызнова на свободе, веселится и французит по полной, не сумлевайся.
У меня обрывается сердце.
– Давно его выпустили?
– Чего? – переспрашивает Акулыч. Видно, я задал вопрос слишком тихо.