Мой домик давно снесли, а на месте его так ничего и не выстроили. Зато домишко напротив жив-здоров и даже покрашен в зеленый и белый цвет (что в теперешнем мраке не различить).

Когда – вслед за Даренкой и Коляном – вваливаюсь в подъезд, кажется, что здесь сквозят тени Серого, Чукигека, Щербатого, Верки. Один за другим они уходили в небытие, а я остался… Зачем? Для чего?

Баба Настя встречает меня парадной фальшивой улыбкой.

Испытываю запоздалое сожаление. Зря все-таки я подчинился шальной Даренке. Ситуация досадная. Колян относится ко мне откровенно враждебно, баба Настя, наоборот, слишком уж натужно любезна, что еще неприятнее.

Впрочем, всегда можно переиграть. Найду комнатенку и съеду, никакая Даренка не посмеет помешать. Я заслужил одиночество. Это было бы просто невероятным, незаслуженным счастьем: отомстить за Анну и умереть. Но и отомстить некому…

* * *

Мила с тяжелой грустью смотрит на Старожила круглыми, как у птицы, глазами, мутноватыми, похожими на стоячие болотца, точно чувствует, о чем пойдет речь. И он секунду-другую колеблется, не решается начать разговор. Кожей ощущает: на нее вот-вот накатит приступ безумия.

И все же, пересилив себя (он привык действовать, а не рефлексировать), показывает жене фото Штыря. Спрашивает почти кротко:

– Он бывал у нас в коттедже, верно?

Но Мила не ведется на эту фальшивую кротость.

– Ты говоришь как актер в старом советском фильме. Или как прокурор. – Она усмехается. – Скрытый обличительный пафос. Под пеплом твоих слов тлеет огонь ярости.

Мила стоит напротив него в своей золотистой спальне, обставленной в жеманном стиле рококо, с овальными зеркалами в узорных рамах и пышной кроватью. Спальню, как, впрочем, и все в громадном коттедже обустраивал Старожил, Миле безразлична окружающая ее обстановка. Она готова целыми днями не есть, спать на полу, таращиться в одну точку или до одури, с тупым усердием скитаться по всевозможным сайтам интернета. Когда-то с таким же самозабвением она читала книги.

Давно не мытые волосы Милы свисают спутанными грязными прядями, на костлявом теле мешком болтается пеньюар.

«Ее нельзя волновать, – мысленно твердит себе Старожил, – только спокойно и деликатно».

– Это же Штырь. Помнишь? – он тебя забавляет.

Он позволяет себе слегка улыбнуться.

– Штырь? – Мила не отрывает от мужа мрачных немигающих глаз. И он непроизвольно потупляется. – Да, конечно, Штырь… Это мой личный шут. С ним весело. Он груб и глуп, но развлекает меня. Как может. Не надо считать меня ненормальной, муженек. Я безумна только при норд-норд-весте; когда ветер с юга, я отличаю сокола от цапли.

– Штыря убили.

– Вот как? – она безмятежно вздымает брови.

– Штыря убили, когда он пытался прикончить Даренку Усольцеву, мою дочь.

Старожил произносит слова негромко, с расстановкой. Это спокойствие, которое, как он заметил, вызывает в людях ощущение несокрушимой силы, он вырабатывал в себе годами.

Мила молчит. Смотрит. Старожил переводит дух.

– Ты ведь знала, что у меня есть дочь, верно? – мягко спрашивает он, и это скорее утверждение, чем вопрос.

– Знала, – выдыхает она. Ее глаза задергиваются мутной пленкой, взгляд становится почти бессмысленным.

– А от кого это стало тебе известно?

– От Штыря, – она смотрит испуганно и беспомощно, точно маленькая девочка, вызвавшая недовольство большого взрослого человека.

Кажется, она сейчас заплачет.

«Врешь, сука! Горбатого лепишь, падла!» – хочется заорать Старожилу. Но тут же он охлаждает себя: только спокойно и деликатно.

– А Штырь откуда узнал?

Мила недоуменно пожимает худыми острыми плечами и не отвечает.

– Ну, как же так, дорогая? – рот Старожила изгибается в пластмассовой улыбке. – Я ему ничего подобного не сообщал. Вера Усольцева тоже. Откуда же у него эти сведения? Как, по-твоему?

Исхудалое лицо Милы остается неподвижным, только в глазах смятение, страх.

– А как ты узнала о Лолите Поярковой? – тихо интересуется Старожил, с трудом проталкивая слова сквозь горло, разбухшее от горечи и гнева.

В лице Милы появляется что-то болезненно-хитрое и по-детски наивное. По-птичьи склонив голову, она снова вздымает плечики.

– О какой Поярковой?

– Тогда напомню, – любезно улыбается Старожил. Бешенство клокочет в его горле, мешает выговаривать слова. – Ты (из-за своего недомогания) не покидаешь коттедж. Постоянно одна, разве что забредет какой-нибудь клоун вроде Штыря. И вот – от скуки, от безделья – стала меня ревновать… Так?

– Ага, – подтверждает Мила, полуоткрыв, как ребенок, рот.

– Стала размышлять, какие женщины были и есть в моей жизни. Думала, распаляла себя – и наняла частного сыщика, и он разузнал об Усольцевой, о Поярковой… Верно?

– Почти… Но не совсем, – она лукаво, потаенно усмехается.

– Ну, не будем вдаваться в детали… А затем ты заказала этих женщин. И их убили… Я угадал, дорогая?

– Не понимаю, о чем ты? – удивляется Мила.

Удивляется вполне естественно, и только судорожно подергивающиеся губы выдают страшное напряжение, сотрясающее ее тело.

– Ладно, – устало говорит Старожил. – Замнем. Глупый разговор.

Он выходит в длинный коридор второго этажа и, заложив за спину руки, сутуло – мимо белеющих в нишах копий древнеримских статуй – движется к своему кабинету.

И вздрагивает от неожиданности – в дверь Милиной спальни, сотрясая ее, с силой грохается что-то тяжелое и увесисто падает на пол. Звенит стекло. Раздается дикий то ли человеческий, то ли звериный вопль, завершающийся воем.

В коридор поспешной рысцой выбегает горничная.

– У нее приступ, – коротко бросает Старожил. – Помогите ей.

Нигде – ни в бассейне, ни в биллиардной, ни в столовой, ни даже в своей спальне – он не чувствует себя так комфортно, расслабленно, как в кабинете.

Здесь уголок его родителей: зажигалка и часы отца, дешевые клипсы и перстенек с бирюзой матери. Здесь крошечный осколочек его детства: шесть оловянных солдатиков и пушечка.

Он привычно усаживается за стол, рассеянно гладит пальцами статуэтку таинственной древнеегипетской богини Бастет, женщины с головой кошки – и видит перед собой Лолиту. Ее округлое лицо, ласковые глаза, жадные губы, крупное упругое тело, которое он желал постоянно.

Любила его Лолита или нет?

Невыносимое сомнение терзает его до сих пор.

Великолепное тело Лолиты гниет в земле, а он страдает, точно она жива!