– Привидится же такое, – произнес Егор.

– Что случилось, сын мой? – спросил монах. – Не я ли тебя разбудил?

– Кто знает, – подозрительно сказал Егорка, – может и ты.

– Но я сижу тихо, бодрствую.

– Да я уж вижу, – зевая, заметил Егор. – А ты, часом чревовещаньем не балуешься?

– Увы, такого дара не наблюдается.

– Почему, увы?

– Чего бы я тогда в монахах делал, я бы в шуты базарные пошел, скоморохом стал. Деньги бы зарабатывал. А что может быть, ты проголодался? – участливо спросил монах. Было видно, что он рад пробуждению попутчика. – Ты, давай, присоединяйся к трапезе.

Егорка вдруг заметил, что на скамье рядом с монахом на расстеленном полотенце лежат хлеб, сыр и вяленое мясо.

– Ну что ты, в дорогу запасы себе сделал, а я буду объедать тебя.

– Ну, мы же товарищи.

– Ладно, – согласился Егорка, вдруг почувствовав голод, – только я тебе деньги дам.

– Ничего, сочтемся, только мясо порезать нечем. Ножика нет.

Егорка вынул кинжал и положил на скатерть.

– Знатный ножичек, – восхищенно сказал Фома.

– Это подарок моего друга из Азербайджана.

– Только ты сам порежь, – попросил монах. – Мне духовному лицу, не пристало брать оружие в руки. Оттого и ножа у меня нет. Я и сам оголодал. Да одному-то кусок в горло нейдет, все с братвой привык трапезничать, то есть с братией. Беседы философские вести за ужином.

Пока Егорка орудовал кинжалом, нарезая хлеб, сыр, мясо, монах наполнил вином деревянные чашки и одну протянул Егорке.

– Твое здоровье, Фома, – сказал, принимая подношение, Егорка.

– Вообще-то Фома, это мое монашеское имя, а так-то меня Кукшей родители прозвали.

– Кукша, так Кукша, все равно твое здоровье.

– Но Фома, правда, мне больше нравится, – уточнил монах.

Выпили, стали закусывать.

– А ты по всему видать, непростого звания человек – заметил Фома.

– Я смерд, – сказал Егорка.

– Да не похож ты на смерда. Такие сапоги как у тебя, смерды не носят. Я вон в лаптях хожу. Да и кинжал твой немало стоит. Но это я так, к слову пришлось. Мне интереса нет до твоих дел. Главное, что? Чтобы человек был хороший. Я вот, когда в Греции был, с хорошими людьми жил и работал.

– Ты был в Греции? – удивился Егор.

– Да. Настоятель посылал, меня и еще одного брата. Тексты некоторые переписывать. Год я там жил. Эх, и келья у меня была хорошая. Прямо на море глядела. Эх, и хорошо мне там было. Вина, хоть залейся. Поставят жбан на стол и обносят всех черпаком. Они ж воду за столом не пьют. Заместо воды у них вино, и за обедом, и за ужином. Похмеляться, правда, не дают. Дома там сплошь каменные, известкой беленые. Три цвета там в природе: белый – дома, голубой – море и рубиновый – вино. Правда, кончилось для меня все скверно. Чего-то я не то переписал, что надо было. Ох, и попало мне от игумена, неделю на хлебе и воде сидел. Каково это после вина и оливок.

– Сочувствую, – сказал Егорка. – Разве ты сам выбирал тексты?

– Да в том то и дело, что нет. Но настоятель и слушать ничего не хотел. Ты говорит дурья башка, что переписал? Я тебя зачем посылал? Если бы, говорит, я не заметил, какой конфуз приключился бы. Если бы наши переписчики размножили бы то, что я привез, и разослали бы по приходам Руси.

– И что же там было крамольного?

– Сейчас объясню. Только давай выпьем сначала, а то у меня ни в одном глазу, только продукт перевожу зря.

– Вино что ли слабое?

– От страха, – признался монах, – не видишь разве, волны поднимаются. Мы отплывали, тихо было. А берега уж вовсе не видно. Хотя, что мне берег, если я плавать не умею. Подержи чашки, больно несподручно бочку держать, вона, сколько пролил уже.

Егорка подставил чашку под неровную струю, наполнил и протянул монаху.

– Ты ешь, – ставя бочонок на попа, сказал Фома, – закусывай, а я уже сам.

В этот момент корабль качнуло сильнее обычного.

Эх, – жалобно сказал Фома, – ты видел, ажно дух захватывает. Вино обратно к горлу подступает.

– Да не обращай внимания, – успокоил Егор, – ничего не будет. Небо вишь ясное и луна, и звезды, не будет ничего. Так на что игумен то осерчал?

– А это я щас расскажу. В евангелии, который я переписал, Господь наш Иисус во время распятия не произнес ни слова и лишь перед самой смертью воскликнул «Или, или, лама самахвани», что означает – «Сила, сила моя, зачем покинула меня». В то время, как в священном писании сказано, что он страдал и кричал на кресте. Один раз он сказал: «Боже мой, Боже, зачем ты оставил меня!», а второй раз просто возопил.

– Ну и в чем разница? В чем крамола?

– Ты невнимательно меня слушал, – укорил монах.

– Нет, я внимательно слушал.

– Ну, как же – в моем варианте Иисус не страдал, пока в нем был святой дух, и как только он покинул его, он тут же закричал от боли, воззвал к нему и умер.

– А что это меняет? – недоумевал Егор.

– Это многое меняет, – понизив голос до трагического шепота, заговорил монах. – Это означает, что Иисус не был богом.

В ужасе от произнесенных слов, Фома перекрестился и стал оглядываться, хотя сзади было только море.

– Это означает, – продолжал он, – что Иисус был обыкновенный человек. Он, пока в нем обретался святой дух, творил чудеса и не испытывал боли во время казни. Но как только святой дух оставил его, Иисус-человек сразу умер.

Фома вздохнул, взялся за бочонок.

– И что же? – Егорка никак не мог постичь весь трагизм ситуации. – Насколько я знаю, он, действительно, умер.

– Да, но воскрес через три дня. А сейчас получается все это нелогично. Зачем было святому духу оставлять его. Чтобы он умер в мучениях?! Тогда дальнейшее выглядит очевидной нелепостью. Потому что через три дня Иисус воскрес и вознесся на небеса. Зачем? На этот вопрос нет ответа. Можно было вознести его с креста для пущей убедительности, или уже оставить как есть. Для чего эти три дня понадобились?

– А разве ты, когда переписывал свитки, не заметил этого несоответствия.

– Нет, я переписывал машинально. Кроме того, вина там было вдоволь. Я тебе говорил. Между прочим, греки никогда не закусывают, когда пьют, в отличие от нас русичей.

– Не отвлекайся, – сказал Егор.

– Наложил на меня игумен епитимью, неделю я сидел на хлебе и воде.

– Да, брат, сочувствую, – сказал Егор, – правда, ничего еретического я здесь не вижу. Пророки все умирают рано или поздно. Отличие их от людей в их божественной сути, иначе дух, учение, которое они приносят. И страдают они больше нашего, и умирают раньше. Я одного не пойму, почему настоятель тебя, провинившегося монаха, вновь отправил в путь, доверил такую ответственную миссию.