Мы вернулись на аллею. Она продолжала говорить. Я кивал и улыбался. Что-то мне подсказывало, что видеомагнитофон мне не подарят, что ей самой нужны деньги, она подперла языком щеку, сделала рукой характерный жест, уан хандред, сказала она, франков или долларов, спросил я, подумал, что мне никогда не делали минет в Булонском лесу, повторил вопрос — доллары или франки, если франки, могу рискнуть, мне Рашель дала на карманные расходы, я отказывался, но она сказала, что обидится, что ей деньги девать некуда, у нее пенсия, акции, не возьмет же она деньги с собой, когда умрет, и я спросил еще раз — долларз ор франкс? — подумал — зачем же мы тогда вышли на аллею, между деревьев было бы удобнее, хоть и просвечивает все, тоже мне — лес, все чистенько, стрижено, но красавица в шубке не ответила, она смотрела через мое плечо.

К нам приближались парень и девушка, те самые, которых я видел в холле посольства. Я запомнил лицо девушки. Теперь у нее был тот же взгляд, что и в посольстве — холодный, внимательный, сосредоточенный. Оба они были высокие, спортивные, длинноногие. От них исходила угроза, они толкали угрозу перед собой. Ледоруб? Укол зонтиком? Нож? Пистолет с глушителем? Красавица в шубке попыталась — я поддерживал ее под локоток, — освободиться, шубка на мгновение распахнулась полностью, у красавицы меж ног висел чуть напряженный, видимо, от испуга, член, лобок был выбрит, в пупке блестел какой-то голубоватый камень.

Вместо того чтобы подготовиться к отражению угрозы, я подумал, что, быть может, встреченное мною меж деревьев Булонского леса существо предлагало сделать минет ему, что оно собиралось заплатить мне, и уже решил обидеться, обидеться всерьез, парень и девушка уже были совсем рядом, я подумал еще о том, что, возможно, существо в шубке вовсе не было проституткой, что я неверно понял и ее жесты, и ее слова, что он, оно, она вышла погулять из своего расположенного где-то рядом дома, пройтись налегке, накинула что было под рукой, висела на вешалке шубка, накинула шубку, и если все сейчас разрешится мирно, без крови, мордобоя, то она, оно, он пригласит на чашку чая, быть может, у него есть совершенно ненужный, даже еще не распакованный видеомагнитофон.

Все мирно и разрешилось. Внимательный и сосредоточенный взгляд девушки объяснялся тем, что она была глухонемой, парень тоже, но мог говорить, громко, обезличенным голосом, оба они были акробатами, работали в каком-то французском кочующем цирке, у них украли документы, их мучали подозрением, что паспорта они продали. До того, как обратиться в посольство, им кто-то в цирке посоветовал зайти в одно кафе, где собираются всякие — парень подмигнул, — типчики, они думали сделать документы, стать гражданами какой-то другой страны, все равно возвращаться они не собирались, и в том кафе парень встретил нескольких ребят, которые попали в Париж из Афгана, он прочитал, о чем они говорят, по губам. Я показал фотографию Потехина. Нет, вашего там не было, но заехать стоит, это в Сен-Дени, двадцать минут на метро, а девушку вы отпустите, она, собственно, и не девушка, а юноша, скорее всего из Бразилии, там в фавелах ловят красивых мальчиков, делают из них двуполых красоток, у него, у нее, возможно, есть и влагалище, хирурги сейчас творят чудеса. Я отпустил локоть стоявшего с покорным видом существа…

…Кафе, место сбора предателей, как говорил акробат — типчиков, было тесным, узким заведением, за столиками сидели лишь читавший газету старик в клетчатой темно-красной кепке, и не совсем трезвая, плачущая девушка, у нее текла тушь, она сморкалась в салфетки и бросала их под ноги стоявшим у стойки. Там толпилась публика разношерстная. Парочка негров, араб в платке, парень со славянской физиономией, который не понял ни слова, когда я к нему обратился по-русски, какие-то уголовного вида французы, кого и где все они предали — неизвестно, нужных мне предателей, афганских ветеранов, не наблюдалось, и я решил взять водки, закурил, поискал глазами пепельницу, получил разрешение бармена стряхивать пепел на пол и водку выпил.

Разношерстная публика была наблюдательной, они знали — кто, как и что пьет, — и когда я взял вторую, меня уже, несмотря на мое незнание французского, не исключали из общего общения, мне что-то сказал араб в платке, парень со славянской физиономией что-то добавил на похожем на немецкий языке, с таким выражением, будто был уверен, что я все понял.

Я достал из кошелька стофранковую купюру, которую собирался отдать бразильской юноше, заказал водки на всех, показал фотографию Потехина, и бармен, перегнувшись через стойку, картавя и шепелявя, сказал на английском, что, если я лукинг фор Николя, то он куда-то миссинг, уже несколько дэйз, что мэй би должна подойти Лэлли, хиз френд, хиз герл, энд ши ноуз, где Николя, ноуз мэй би, мэй би, и тут действительно появилась Лэлли, черная длинноногая богиня с желтыми глазами, синими и красными мелкими косичками, тончайшей талией, широкими бедрами, высокой грудью, она улыбнулась всем сразу и каждому в отдельности, один из негров оказался ее братом, с ним она поцеловалась, с прочими — по французскому обычаю, чмок-чмок, со мной тоже — от ее щеки шел жар, она пахла сандалом, — и со стариком, которого она поцеловала в лысину, предварительно сняв с его головы красную клетчатую кепочку, и с девушкой, которая при виде Лэлли совсем разнюнилась, трубно высморкалась и опрокинула чашку с давно остывшим чаем.

Мы все выпили, и Лэлли сказала, что Николя она не видела уже больше недели, он исчез, что последнее время он был в депрессии, не выходил на улицу, говорил, что скучает по родине, что на родине идут перемены, что он нужен там, но не знает — как уехать? как его примут? — что обязательно возьмет Лэлли с собой, ей понравится в СССР, там, в СССР, подлинная свобода и очень хорошие люди.

Такой бред мог нести только Потехин. Я спросил — как они познакомились? — и Лэлли ответила, что Николя мыл стаканы в одном кафе, а Лэлли там пела — и что ты поешь? — Шуберта, ответила Лэлли, я окончила Мюнхенскую высшую школу музыки и театра, — ну и ни хера себе, подумал я, Шуберт, етить его налево, Мюнхенская школа, едрена пыль, и Лэлли сказала, что есть одна женщина, русская, из эмигрантов, что она может знать — где Николя. — Что за женщина? — А та самая, которая помогала таким, как Николя, выехать из Афганистана во Францию, зовут Ольга, вот телефон, сейчас-сейчас, вот, вот, живет в пригороде, на северо-восток, можно позвонить прямо сейчас.

Я позвонил Ольге — бармен вытащил из-под стойки телефонный аппарат, приложил палец к губам, все чуть примолкли, и Ольга сказала, что немного приболела, что я могу приехать к ней, продиктовала адрес, Лэлли отправилась на прослушивание и мы назначили встречу в этом же заведении предателей на вечер…

…Ольга полулежала на диване, возле сидели ее мать, с таким же аристократически длинным лицом, и дочь, русоволосая красавица. Ольгу мучила лихорадка, которую она подцепила много лет назад, в Африке, там пыталась вызволить попавшего в плен к мозамбикским повстанцам советского военного советника. Это ей удалось, но ее, как она выразилась — «первый дефлорационный» — опыт вышел комом: освобожденный отошел от дороги помочиться, подорвался на противопехотной мине, а советские обвинили во всем Ольгу и правозащитный фонд, от имени которого она действовала — мол, они все подстроили специально, советник якобы был убит еще во время захвата, замучен в плену, застрелен при попытке к бегству, и подорвали его труп ради пиара правозащитного фонда и лично Ольги, и для того, чтобы очернить политику Советского Союза, выставить в невыгодном свете его усилия, направленные на освобождение плененного советника, которые бы, несомненно, увенчались успехом, не влезь в это дело Ольга и ее фонд, а также чтобы вбить клин, навести тень на плетень, а на самом деле Союзу было бы очень выгодно, чтобы советник тихо погиб, канул в джунглях, исчез, Ольга только мешалась под ногами проводивших единственно верную политику товарищей, которые всегда отказывались от своих друзей и коллег, а тех, кто попадался, сразу подозревали в предательстве, в продажности; они всегда всех и везде судили по себе, а уж если эти подозрения имели под собой хоть какую-то почву, то расстреливали как настоящих предателей быстро, оперативно, в назидание прочим, и практика эта была древней и неизменной.