Знания о Париже и парижских нравах она получила из коротких романов про комиссара Мегрэ. Она предупреждала, что на квартиру Рашели — фото прилагалось, высокие потолки, камин — рассчитывать не стоило, все достанется детям красавицы-армянки. «Посмотри, какие у нее глаза! Сожрет любого!» — говорила моя мать и слушать не хотела про то, что Игнацы и его жена обеспеченные люди, Игнацы выпускает медицинские, спроектированные им самим лазеры, жена его ведет передачи на французском телевидении, им никакая квартира Рашели не нужна, у них свой большой и красивый — фото прилагалось еще к одному из первых, писанных по-французски, адресованных бабушке писем — дом, я ни на какие квартиры в Париже не рассчитываю, ни о чем таком не думаю. «А надо думать! — заводилась мать. — Пора уже! На тебя посмотришь — ты вообще ни о чем не думаешь. Что у тебя в голове? Непонятно! Или ты не головой это делаешь?»

С ней было трудно разговаривать. Моя мать говорила, что никто не знает, что для него главное, а уж у меня такая наследственность, что мое главное — тайна за семью печатями, которые лучше не снимать. Думаю, в этом она была права. Потом, на излете совка, моя мать прошла комиссию в своей больнице, получила характеристику, ей разрешили подать на загранпаспорт. После того как она попросила вставить в очередное письмо просьбу о приглашении, а Рашель приглашение прислала, с паспортом и приглашением мать купила билет на самолет. Я предлагал ехать поездом, дешевле, в окне Европа, но она сказала, что долгие-долгие копания в чужом говне дали ей право на «Эйр Франс». Про говно она говорила все чаще. Это был такой период. Она спросила — какой самолет? Ей ответили — «боинг». Мать хотела лететь на «каравелле», но их сняли с эксплуатации. «Вот же говно!» — сказала она и улетела на «боинге». В Париже она провела десять дней, вернулась злая, привезла мне блок «галуаз», джинсы, курточку. Курточка была почти такой же, как курточка Карла. Карлову она хранила. «Галуаз» был вместо игрушечной железной дороги.

После армии мною недолго владела идея поступить в медицинский, стать санитарным врачом, продвигать дератизацию посредством крысиных королей под прикрытием диплома. Первое поступление я пропустил потому, что пил с Гольцем, а потом, когда Гольц свалился с инфарктом, устраивал его в хорошую больницу — мать заорала, мол, кто он тебе, этот дикий старик? но помогла, у нее были хорошие, как она говорила — «говенные» связи, — потом навещал его каждый день. Гольц недолго продержался после выписки. Это самое обидное. Делаешь что-то для других, вкладываешься в них, а они умирают. Ладно бы уезжали, исчезали, не узнавали потом при встрече. Нет, они мрут. Или их убивают. Это как-то неправильно.

Тогда мне была нужна работа. Маленькая седенькая женщина, когда-то работавшая с Гольцем, замолвила слово в пищевом отделе. Санэпидемстанция Свердловского района. Местоположение — самый центр. Тогда еще, в некоторых случаях, фамилия Шихман помогала, я по инерции называл себя Шихманом, но был уже Каморовичем по документам, оставалось дело за тем, чтобы самому быть им по ощущениям и восприниматься другими как Каморович. Мне Шихман мешал. Мне надо было его избыть.

Было здорово выйти из метро «Проспект Маркса», подняться по Горького мимо магазинов «Сыр» и «Российские вина», повернуть в проезд Художественного театра, пройти до пересечения с Пушкинской, ее, по переходу у магазина «Педагогическая книга» перейти, потом каких-то пятнадцать метров — и вход в санэпидемстанцию. От метро «Площадь Свердлова» было быстрее, но приходилось делать лишнюю пересадку.

Работа оказалась выгодной. Бесплатные обеды: заходишь в столовую, заведения ранга повыше требовали подготовки, и с лету — у вас полы почему такие липкие? почему такие скользкие? — тебя спрашивают — обедать будете?

Насчет взяток я был строго предупрежден. К обязанностям относился рьяно. Если шел не обедать, а на проверку, был педантичен. За несоблюдение маркировок разделочных досок карал. Писал докладные. Заведующий отделом, их читая, хмыкал.

У него из ноздрей торчали пучки жестких волос. Он носил дорогие финские костюмы, которые ухитрялся сразу замять и испачкать, французские галстуки, которыми протирал толстые стекла очков. У него был несколько безумный взгляд. Временами он запирался в своем маленьком кабинете, из-за тонкой стенки раздавались тяжелые вздохи. Его дочь училась на факультете журналистики. Толстенькая, с тонкими чертами лица, с печальными глазами. Ее мать за полгода сгорела от рака. Как-то дочь пришла к отцу на работу вместе с подружками, отец ссудил ее пятеркой, а я познакомился со своей будущей женой и Катей.

Катин ухажер был несколько старомоден, водил на концерты классической музыки, отвозил домой, провожал до подъезда, такси ждало, он целовал руку, после посещения «замков красоты» Катя звонила, просила приехать, встречала на лестнице, мы поднимались на чердак старого доходного дома, Катя отпирала дверь чердака. Это Катя посоветовала сделать предложение моей будущей жене, мы жили с бабушкой в трехкомнатной квартире, коммуналку расселили. Я последовал совету.

Потом Катя вышла замуж за будущего олигарха. Тот уже начинал неприлично богатеть, ездил на «Мерседесе», трехсотом, двух- дверном, темно-синем, блестящем, парковал его рядом со входом в свой академический институт, среди «Москвичей» и «Жигулей», вызывая зависть, зависть и ничего, кроме зависти, у своих коллег, докторов и академиков. Он часто заскакивал, как объяснял — просто так, по дороге, проезжая мимо, на огонек. Поначалу казалось, что дело в моей жене. Я уже тогда подпитывался завистью и ревностью. Оказалось — в моих крысах-волках, в моем эксперименте по созданию абсолютного оружия. Ведь крысы — как люди. Самый большой враг человека — другой человек. Враг крысы — другая крыса. Разница только в том, что одного человека не надо науськивать на другого. Рано или поздно он нападет и перережет горло. Вот крысу надо или выдрессировать, или вывести такую породу, такой тип, который с необходимостью нападет на другую. К крысам надо прикладывать усилия. Люди пожирают друг друга по внутреннему побуждению. В крысах такого нет. Это нужно в крысу внедрить. Для этого годится не каждая крыса.

Будущий олигарх мог подолгу смотреть на моих крыс. Они ему нравились. Он говорил, что у них взгляд такой же, как у него. У будущего олигарха был взгляд безумца. Он защитил диссертацию, ушел из академического института, руководил несколькими кооперативами, консультировал народных депутатов, писал для них тезисы выступлений, говорил, что его представили Горбачеву, но Горбачев — отыгранная карта, вся надежда на Ельцина и только на него. Он уже был не будущим, а просто олигархом. Он мечтал как-то, где-то еще использовать мою — я приписывал себе все заслуги прежних селекционеров, — технологию, только использовать ее на людях, создать преданных, безжалостных бойцов, которые так уничтожат врагов, что на их место больше никто не придет. Которые обеспечат окончательную и полную победу.

Каждый раз, появляясь у нас, он просил рассказать о крысиных королях — Гольц был скромнее, называл их волками, — просил сделать это еще и еще раз, и ничуть не издевался — он повторял за мной, его губы шевелились, в глазах был восторг: «…надо в большой клетке оставить несколько крыс-самцов, не давать им еды, никакой еды, только воду, они начнут жрать друг друга, и та крыса, которая останется одна, которая сожрет всех прочих, и будет крысиным королем. Ее надо будет запустить в крысиные ходы того места, где надо избавиться от крыс, — на мышей короля запускать тоже можно, только это слишком круто, мышей лучше потравить, вот крысы умнее, умнее мышей и подавляющего большинства людей, они быстро научаются избегать ядовитых приманок, а травить долго и везде опасно для людей, — и вот, запустив короля в крысиные ходы, надо подождать несколько дней, пока король не пожрет всех крыс, и как следует не погадит, не помочится — у королей специфический запах, который остается в крысиных ходах и отпугивает других крыс, которые бы могли прийти на место пожранных, и запах этот появляется, когда крысиный король как следует пожрет себе подобных…»