Целых пять новичков за без малого год!

Для почина и то – завались.

Ну, а что ж колоброд? Как велели, предстал

У Петра на возвратном пути.

Правда, Пётр колоброда того не узнал

И хотел было мимо пройти.

По последнейшей моде вечерний костюм

(тыщи три за один матерьял);

Запах – то ли «Шанель», то ли «Ричи Парфюм»…

Нищий времени зря не терял!

«Сколько див приключилось со мною за год!

Счастье хлынуло, как из ведра,» —

Доверительно вымолвил экс-колоброд

Чинно взявши под локоть Петра. —

Бог, прослышав, небось, как я долго страдал,

Вдруг страданья мои утолил.

Билли Гэйтс на коленях меня умолял

В управление взять весь его капитал,

И – представьте, мой лорд – умолил.

Я в момент растерял хворобливость свою,

Стал отважным, как гиппопотам;

И красивые девы в повзводном строю

Всюду шлялись за мной попятам…

«Ну, и ты…» «Я не пил, не любил баб, не крал,

Упаси меня Бог, экселенц!

Сверх зарплаты я лишней копейки не взял,

И сквозь суетный блеск мишуры да зеркал

С честью нёс аскетизма венец!»

«Что не крал – хорошо, – Пётр покашлял в кулак. –

А с чего же, к примеру, не пил?

Ведь не грех, коль с умом!» «Ваша светлость, да так…

Не привык… Опасался… Сглупил…»

Усмехнулся святой: «Говори же смелей,

Что ж ты хочешь за этот… венец?»

«Мне, начальник, за праведность жизни моей

Поскорее бы в рай, наконец!»

Пётр взглянул на него, как солдат на блоху:

«Дураку, видно, ум не пришить!

То ты праведной звал импотентность к греху,

А теперь – непривычку грешить?

Я насквозь тебя вижу, отродье ужей!

Приговор же мой будет таков:

Знаешь, друг, мы ведь в рай не пускаем ханжей,

И уж паче того – дураков.

В общем, так: доживи. Как помрёшь – заходи.

Да прихлопни раззявленный рот».

…Долго вешкой торчал на пустынном пути

Ошарашенный экс-колоброд.

А над миром качались слепые дожди,

В перелесках безумствовал май,

От медвяного духа щемило в груди

И хрустально сверкал далеко впереди

Всё еще непотерянный рай.

* * *

Что? Мораль? Вот привычка, как сладкий творог,

Мазать смысл на пампушки баллад!

Ну, извольте. Начинкой не красят пирог.

Напоказная святость – одна из дорог,

Что уводят под вывеску «Ад».

Что ж ещё можно вылущить из шелухи

Легкомысленных шалых стихов?

Глупость с ханжеством – это не горсть чепухи,

Глупость с ханжеством – это отнюдь не грехи,

А горшки для взращенья грехов.

Началось всё это безобразие с того, что дева пообещала близнецам показать, где раки зимуют. Напрасно, конечно, пообещала: рак-то один-единственный, а близнецов – сами знаете. Затеялась драка. Прибежал орион и выпорол близнецов поясом. Дева упала в обморок на скорпиона. Дальше – больше. Гончие псы всей стаей отправились разбираться со львом (видите ли, давно хотелось). Водолей оседлал кентавра и они провозгласили себя новым единым и неделимым созвездием «Всадник». Весы с треском развалились на созвездия правой чашки, левой чашки и коромысла. При этом особо невзвешенно повела себя стрелка: сперва пожелала отломаться от коромысла и присоединиться к стрельцу, а потом, отломавшись-таки, поставила на стрельце южный крест и назвалась созвездием сходняка. Змееносец смотрел, слушал, а потом заплакал и повесился на змее…

…Злобным шепотом проклиная поганца-Клауса, его поганую рапсовку и его же поганый рацион, якобы уберегающий от посталкогольного бреда, Матвей заворочался и сел. В койке чавкало, как в болоте – очень хотелось верить, что только от пота и ни от чего, кроме пота. Молчанов бесполезно обтёр мокрое лицо мокрыми пятернями, скользнул рассеянным взглядом по своему отражению в чёрном иллюминаторном стеклобронепласте, затем глянул на гипнопассиватор… да так и окаменел, таращась.

Гипнопассиватор был выключен. «Какого чёрта, ночь же ещё…» Экспедиционный бухгалтер так бы и не заметил, что думает вслух, не откликнись кто-то на его изумлённую реплику ехидненьким: «А если думать не только спинным мозгом?»

Матвей завертел головой в поисках таинственного откликальщика и опять ушибся взглядом об иллюминаторное «стекло». Ну да, конечно. Чёрное редкозвёздье там, снаружи, не имеет никакого отношения ко времени суток. «Каракал» вышел из сопространства. Перелёт завершен? Ну и хрен с ним. Всё едино неясно, почему вырублен гипноз: таймер показывает чуть больше трёх часов корабельной условной ночи… Неужели некий пьяный кретин свечера отключил-таки искусственный сон?! Да… да нет: через пять минут после такого отключения сюда бы натромбовалась целая свора ремонтных исп-механизмов…

«Проморгался, наконец?» – осведомился всё тот же ехидноватенький невидимка.

Ага, это интерком. И говорит он голосом Клауса.

«Срочно приходи в рубку,» – сказал интерком голосом Клауса. И было в этом спокойном голосе нечто такое, что Матвей, ни словечка не спрашивая, дёрнулся к выходу.

«Э-э, ну не так уж срочно, – запротестовал Клаусов голос. – Хоть что-нибудь всё-таки накинь на себя. Например, штаны.»

– Доподглядываешься, сука! – буркнул Матвей.

Под спущенными с койки ногами противно чмокнуло, и он принялся честить распоследними словами Новоэдемских поэмоманов:

– Вот ведь альбийская плесень какая-то, а не люди. Натоптали, маму их внутрь себя головёнкой… Нарочно уборщика не пущу, самих заставлю языками повылизывать!

«Если успеешь, – выдушилось из интеркома. – Давай быстрее. В коридоре проф дожидается – проводит».

…Перешагивая комингс рубки, Матвей едва не потерял равновесие – очень уж качественной была картинка, которой смаху бил по глазам и нервам входящего экран над главным пультом.

Да уж, хозяин «Каракала» не даром выкинул деньги на двойную модернизацию. Никакого экрана, казалось, не было. Был огромный – в полстены – провал головокружительной черноты, сбрызнутой нещедрою звёздной росой. И оттуда, из этой бездонной чёрной трясины неотвратимо накатывался на беспечно копошащихся в рубке людей тяжкий гигантский шар – выщербленный, испятнанный кровавыми кляксами, подёрнутый гнойной плесенью облаков…

С изрядным трудом вынырнув из обезволивающей ворожбы этого зрелища, Матвей сразу же обнаружил, что люди в рубке копошатся отнюдь не беспечно. Да и слово «копошатся» тоже перестало казаться уместным.