Хочется предложить Кеннеди бросить эту затею и поехать еще куда-нибудь – да куда угодно, только подальше отсюда. Но пока я решаюсь, подходит наша очередь, и она протягивает удостоверение личности.

– Имя заключенного? – спрашивает женщина за пластиковой перегородкой, даже не поднимая глаз.

– Элиот Джонс, – отвечает Кеннеди.

Женщина отрывает глаза от монитора и отрицательно качает головой. Для работающей в подобном месте и целый день спрашивающей имена заключенных из-за пластиковой перегородки она выглядит слишком дружелюбно.

– Вас нет в списке.

– Я его сестра. Член семьи, – говорю я и показываю на фамилию в удостоверении личности, – Джонс.

Лицо у нее становится еще добрее и приятнее.

– Я вижу, моя хорошая, – отвечает она и разворачивает ко мне монитор. Там столбик лиц, которым разрешено посещать Элиота. Его адвокат. Джо. Притом что Джо ни разу у него не был, насколько я знаю. А вот колонка со списком тех, кому запрещены посещения. В ней только одно имя. Женщина тычет в него фиолетовым ногтем.

– Здесь есть пометка с твоим именем. А это значит, что тебе запрещены встречи с заключенным.

Я стискиваю зубы. Люди в очереди начинают нервничать.

– Кто это сделал? – спрашиваю я, тут же думая на Джо. Или на адвоката, который представляет Элиота. На полицию. – Я должна с кем-нибудь поговорить…

Женщина качает головой:

– Бесполезно. И кроме того, моя хорошая, ты не можешь находиться здесь без опекуна, потому что ты несовершеннолетняя.

– Опекун! Так это он! – Я еле сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться, и показываю на монитор.

Нет у меня больше опекуна. Джо не считается: он расписывается на школьных документах, возможно, получает за меня налоговый вычет или еще что-нибудь. Но все мои настоящие опекуны или мертвы, или заперты здесь. Элиоту восемнадцать, он должен был стать моим законным опекуном.

– Извини, ничем не могу помочь, – говорит женщина и обращает взгляд к следующему в очереди.

Я вытаскиваю из кармана конверт, в котором лежит лист с данными, полученными на радиотелескопе. Только Элиот может их расшифровать.

– А я могу передать ему это? Пожалуйста. Ему ведь…

Ему нельзя звонить мне, получать от меня письма, ничего нельзя. А он должен увидеть эти данные и объяснить мне, что они значат. Он собрал телескоп, он должен знать. Кажется, женщина за стойкой задумывается. И надежда, которую она дарит мне до того, как озвучивает решение, – самое ужасное.

– Нет, мисс Джонс. Сам заключенный внес вас в этот список. – Она умолкает, выжидая, пока я пойму, а когда видит, что до меня не доходит смысл сказанного, глубоко вздыхает. – Решение не видеться с вами принято самим заключенным.

Я трясу головой, не в состоянии понять. Элиот не хочет меня видеть? Сам Элиот не хочет, чтобы я его навещала? Не адвокат, не Джо – Элиот? Элиот, который терпел все мои выходки, хотя я была той еще занозой в заднице? Не понимаю. Он должен мне объяснить.

Внезапно кто-то берет меня за локоть и говорит негромко:

– Идем.

Это Нолан. Он стоит со мной в очереди, а за нашими спинами нарастает недовольный гул. Людям сзади плевать на мои проблемы, и я их прекрасно понимаю. Достаточно вспомнить, где мы находимся: у каждого свое горе. Мы в тюрьме. И присутствующие привыкли к подобным сценам, к посетителям вроде меня.

Нолан ведет меня обратно на солнечный свет через пустое серое пространство. Я протягиваю ему конверт, чтобы объяснить.

– Это он все сделал. Поставил тарелку. Наладил программу. Он бы понял, что значит сигнал.

Нолан хмурится.

– А ты не можешь написать ему по электронной почте или как-то еще связаться?

Я мотаю головой:

– Там нет доступа к почте. Нет телефона. Я даже не знаю, доходят ли до него мои письма.

Я писала Элиоту, но письма возвращались нераспечатанными. Я тогда не поняла. И сейчас не понимаю.

И юристы, и Джо были против моих встреч с братом. Я думала, это из-за них. Или потому, что со мной работает окружной прокурор. Ищет факты. Только факты. Я только факты и рассказывала. А когда юрист Элиота начнет перекрестный допрос, я смогу сказать, что есть другое объяснение. Элиот в жизни мухи не обидел. Однажды он обрабатывал мне разбитую коленку (я грохнулась с перил, когда впервые пыталась влезть в дом через окно) и чуть сознание не потерял. Меня мама называла дикаркой, а Элиот всегда был опорой и поддержкой.

Отпечатки пальцев Элиота на ружье. Одежда Элиота, вся в крови. Элиот, бегущий прочь от дома. Я сжимаю кулаки так, что ногти вонзаются в ладонь.

– Может, есть еще кто-то, кто поможет нам разобраться? – заикается Нолан.

И я снова качаю головой.

– Лидия разбиралась с программой и заметила дату. Дату, когда программа запустилась.

– Что за дата?

– Четвертое декабря, – отвечаю я и смотрю на Нолана, пока не вижу, что он понимает.

Четвертое декабря. До и после. Трещина в моей жизни, трещина во Вселенной. Тогда что-то произошло. Элиот Джонс не был собой.

– Разве ты не понимаешь? Этот сигнал – предупреждение. Той ночью что-то случилось. Что-то страшное, – пытаюсь объяснить я.

Нолан качает головой, а потом вдруг замирает и смотрит на меня очень внимательно.

– Понимаешь, да? – спрашиваю я, но вижу, что мыслями он где-то далеко.

Но он понимает. Иначе и быть не может.

Четвертое декабря. В газетах написано, что в этот день Элиот Джонс убил свою мать и ее близкого друга, после чего сбежал. И в том округе, и в нашем закрыли школы, пока беглеца не поймали на следующий день.

Дело было так. Мать Элиота и ее друг по имени Уилл Стерлинг, тоже преподаватель колледжа, уходили на какое-то мероприятие. А когда пришли домой ближе к полуночи, что-то произошло. Дочь Кеннеди, вернувшись посреди ночи, увидела, как от дома убегает Элиот. А затем нашла на лестнице тела.

«Преступнику не повезло», – любил повторять Саттон. Кеннеди не было дома – она пришла позже обычного. Он рассказывал, что хорошо знает девчонку, которой удалось выжить. Она была в доме своего парня, когда все произошло. У Марко. Теперь я знаю.

В газете напечатали фотографии. Вот два преподавателя колледжа: темноволосая женщина улыбается на фоне неба и океана – остальной кусок фото обрезан; и седеющий мужчина с седеющей бородой, прикрывающей квадратный подбородок. Но фото Элиота заинтересовало меня гораздо больше: ничего не выражающее лицо, пустые черные глаза глядящие в полицейский объектив.

На следующий день после трагедии, когда уже вовсю шли поисковые работы, Элиот внезапно объявился. Он шел по дорожке к дому как ни в чем не бывало и, казалось, ничего не помнил о случившемся. По непроверенной информации, на нем была та же одежда, грязная и порванная, а под ногтями – засохшая кровь. Саттон рассказывал, что Элиот дошел до самого дома, остановился только у ленты, огораживающей место преступления, и спросил: «Что случилось?» Только после этого его задержали. Он понятия не имел, что его ищет вся полиция округа.