– Тебе надо ехать? – спрашивает она с куском пиццы во рту.

– Да, извини, – отвечаю я и хватаю с прилавка позади нас коробку, чтобы можно было дать Кеннеди пиццу с собой. – Дома что-то происходит. Это по делу брата.

Она поднимает вверх указательный палец, откусывает еще и закрывает глаза, будто Вселенная подождет еще мгновение. Мгновение, когда иметь значение будет только эта лучшая в мире пицца. И смеется.

– Нолан, – изрекает она, пока я собираю вещи. – Не знаю, как сказать, но это истинная правда!

– Что именно?

Я уже прокладываю на навигаторе в телефоне маршрут домой. Кеннеди подталкивает ко мне наполовину съеденный кусок пиццы.

– Лучшая в мире пицца. Я не преувеличиваю. Она хороша! – И продолжает смеяться. По-настоящему.

Я останавливаюсь. Впервые слышу, как она смеется. И откусываю кусочек, чтобы поддержать ее, почувствовать тепло, аромат, тягучий сыр.

– Офигеть! – вырывается у меня, а она смеется.

Невольно зажмуриваюсь от удовольствия. И доедаю кусок – можно сбавить обороты.

– Мы обязаны сюда вернуться как-нибудь. Просто обязаны.

– О да. А ты должна рассказать, так ли она хороша в разогретом виде.

– Да ладно, ты прекрасно знаешь ответ.

Нолан высаживает меня у дома. Я захожу и вижу, что Джо снова на кухне за столом, почти так же, как днем, когда я вернулась из школы. Он что, вообще не вставал? А, нет, вместо газировки перед ним стоит бутылка пива. Понятно.

– А у меня есть перекус, – сообщаю я и демонстрирую коробку с еще теплой пиццей.

– Я думал, ты в библиотеке, – говорит Джо со сдержанной укоризной.

– Перерыв лишним не бывает. – Ставлю коробку на стол, вожу над ней руками, как настоящий маг и волшебник, а потом откидываю крышку: – Вуаля!

Джо неохотно берет кусок пиццы, даже не догадываясь о том, что она лучшая в мире. Откусывает, запивает пивом. Я хмурюсь. В голове зреет сообщение для Нолана: «Не так уж она и хороша. Испытатель остался равнодушен».

Беру из шкафчика бумажную тарелку, чтобы присоединиться к Джо.

– Кеннеди, кто это был? – спрашивает он, когда я усаживаюсь напротив.

– Нолан, я же сказала тебе.

– Ну, я спрашиваю, потому что… Ты же понимаешь…

Вскидываю бровь. Конечно, понимаю. Он хочет знать, не мой ли это парень. То есть не нарушила ли я правило «Никаких парней».

– Просто друг, Джо. На друзей ведь нет запрета?

Он кивает, и я беру кусок пиццы. Медленно пережевываю, вдыхаю аромат. Нет, чего-то не хватает, не хватает того, что было в пиццерии. И дело не только в том, что она остыла. В чем-то другом, но в чем – никак не уловить.

Джо кладет на стол пустую бутылку, раскручивает ее и, не глядя мне в глаза, сообщает:

– Риелтор звонила.

Перестаю жевать. Неужели она наябедничала Джо, что я хулиганю в доме, отпугиваю потенциальных покупателей?

– Появился покупатель.

– Что? – спрашиваю я с набитым ртом. – Это невозможно. Ну кто захочет там жить? Да, кто там станет жить? Даже ты отказываешься, Джо, а ведь это наш дом.

Он качает головой.

– Как я понял, они собираются вернуть все в первоначальное состояние, – говорит он и вытягивает руки ладонями кверху, будто этот жест способен что-то пояснить. Не способен.

– Что значит «вернуть в первоначальное состояние»?

– Снова сделать там ферму, я так думаю.

– Как это?

Джо набирает в грудь побольше воздуха.

– Их интересует только земля.

То есть участок, который тянется вдоль дороги от забора до границы парка. Именно это привлекло маму. А еще то, что у нас никогда не было своей земли, и мы жили рядом с городом. Она считала, что воздух и пространство пойдут нам на пользу. У дома – причудливого, необычного – была своя история, что так нравилось маме. Но она позволила нам с Элиотом выбрать цвет стен, мебель, решить, где будет чья комната. И все лето мы сами красили дом, чистили ковры, потом повесили на крыльце качели, перекопали землю в саду. Перед началом учебного года появился Уилл с цветочной рассадой; он помогал нам высаживать ее во дворе, не боясь запачкать штаны цвета хаки. Тогда мы с ним и познакомились: он впервые пригласил маму на ужин. Его план сработал. Мы остались заканчивать цветник, а он увел маму в ресторан.

– А что будет со всем остальным?

Джо молчит. Он не может и не должен произносить такое вслух. Они ведь собираются сравнять дом с землей.

– Нет! – говорю я.

– Кеннеди.

– Нет, Джо. Это мой дом. И я говорю нет.

Мы не строили этот дом, но мы вдохнули в него жизнь. Я вспоминаю Элиота: руки перемазаны белой краской, под ногтями грязь, взгляд уже не фокусируется, щеки раскраснелись от солнца. Я его таким раньше никогда не видела. Наверное, именно это мама имела в виду, когда говорила, что жизнь здесь пойдет нам на пользу. И в середине лета я действительно ощутила, как дом меняет нас.

– Все не так просто…

– С домом все просто.

Дом мой, записан на мое имя, а Джо – всего лишь распорядитель.

Он смотрит на меня, а в его глазах читается безграничная тоска. Даже большая, чем была в наш первый день здесь, когда он выносил вещи из комнаты и таскал мебель в коридор, чтобы освободить для меня место, а я просто наблюдала.

– Кеннеди, а кто, по-твоему, оплачивает Элиоту адвоката?

Я открываю рот и снова закрываю. Об этом я не думала. Я воспринимала как данность тот факт, что у Элиота есть адвокат, а со мной работает окружной прокурор – две противоборствующие силы, преследующие разные цели.

– Я… я… нет…

– Поводов для беспокойства нет, но…

– Но что, Джо?

Он склоняет голову над столом.

– Мы должны принять решение. Времени мало.

Смотрю в окно. Снаружи темнеет.

– Ты меня слышишь, Кеннеди?

Я слышу только собственное дыхание. Невыносимо громкое. В комнате нарастает напряжение, как будто сейчас разразится буря.

– Ты знал, что он отказался со мной встречаться? Раз мы платим за адвоката, разве он не должен со мной увидеться?

Джо не шевелится.

– Откуда ты знаешь, Кеннеди?

Я буквально вижу, как вертятся шестеренки у него в голове.

– Я хотела увидеть своего брата.

Увидеть того брата, которого я помню с лета, а не того, запертого в камере. Я чувствую приступ клаустрофобии. Желудок сжимается.