Слухи ходили разные. Что он был под кайфом. Что он был очень агрессивен. Что это была паническая атака. Что он хладнокровно совершил преступление и убрал за собой все улики. Никто до сих пор не знает, что случилось, но все уверены, что убийца Элиот. Суд состоится на следующей неделе.

В полной тишине я барабаню пальцами по рулю. – Есть хочешь?

У нас еще час времени. Час до того, как Кеннеди нужно вернуться домой, а по ней видно, что надо ее отвлечь. От ее дома-ранчо, от дяди и заросшего двора.

– Да, очень, – отвечает она и вздыхает так, будто злится на собственный голод.

– Пицца? – спрашиваю я и ровно в этот момент замечаю указатель на дороге: «Лучшая в мире пицца». Ну что ж, весьма оптимистично, если учесть, что мы находимся в самом сердце Пустоты, штат Вирджиния, в километре от тюрьмы. Но кто я такой, чтобы судить?

– Пицца, – повторяет она, и я пытаюсь понять, как это расценивать: «Да, пицца, отлично» или «Пицца? Ты шутишь?». Но поскольку я сам умираю от голода, выбираю первый вариант.

В пиццерии мы молча становимся в очередь. Я ужасно себя чувствую в ситуациях, когда нужно тщательно подбирать слова. «Мне очень жаль, что твой брат в тюрьме, будешь двойной сыр?» – даже в моей голове это звучит нелепо. Но Кеннеди избавляет меня от неловкости, делая заказ для нас обоих. Просто после каждой позиции вопросительно смотрит на меня. Ну что ж, в одном я не ошибся: она умеет нести ответственность.

Вытаскиваю бумажник. Денег практически нет. И надо принимать решение, чего лишиться: бензина или обеда. На крайние случаи у меня есть кредитка. А разве сейчас не крайний случай? Но Кеннеди предлагает расплатиться. Вернее, настаивает на том, что платит она.

– С тебя машина, с меня еда.

Я беру напитки, она – номер заказа, и мы ждем, пока нам принесут пиццу с пепперони и колбасками.

– Ну… – заговариваю я, надеясь, что она подхватит.

Разве не странно – да для любого, и меня прежнего в том числе, это более чем странно, – что я поехал вместе с малознакомой девчонкой в тюрьму, где сидит ее родственник в ожидании суда за убийство другого родственника. Это личное, очень личное.

Но события, случившиеся и с ней, и со мной, полностью изменили нас. Мы оба понимаем. У меня исчез брат, а потом началось тщательное расследование, которое проросло в каждый миг моей жизни. И думаю, с ней произошло нечто очень похожее. Она стала свидетелем преступления у себя дома, свидетелем смерти. Нелегко сказать: свидетелем двойного убийства.

Как бы там ни было, с нами происходит одно и то же – переоценка ценностей. Мы пересматриваем, что может вызвать смущение, а что никому нельзя показывать. Я, например, живу в доме, стены которого покрыты лицами чужих пропавших детей. Ее дом стал местом преступления, в котором обвиняют ее собственного брата. И сразу приоритеты меняются местами.

Ей нужна была помощь с машиной – и она попросила меня. Нам нужны были ответы – и мы поехали в тюрьму.

– За мной уже присматривал Джо, когда они нашли Элиота, – неуверенно произносит Кеннеди. – Когда он сам пришел домой. У нас так и не было возможности… Он не рассказывал мне, что случилось. Бессмыслица какая-то.

Сейчас он ждет суда. Улики, если верить газетам, однозначно против него. Есть свидетель, видевший его на месте преступления; на оружии обнаружили его отпечатки пальцев, под ногтями – кровь. И сам он ничего не отрицает – по крайней мере, об этом нигде не пишут. Но это не может быть правдой, потому что скоро суд. Скоро суд, который должен доказать его вину, при том, что сам он ее не признает. А единственный свидетель – Кеннеди.

– Мне жаль, – только и говорю я. А что еще я могу сказать? «Мне жаль, что твой брат сидит в тюрьме за убийство твоей семьи. Мне жаль, что у тебя никого нет, кроме него. Мне жаль, что он не хочет тебя видеть».

– Мама с Уиллом выезжали куда-нибудь каждые выходные. Сначала на день, потом на два, когда Уилл убедил маму, что мы с Элиотом достаточно взрослые и она не обязана все время быть рядом. Ведь это… надоедало, – она говорит так, чтобы я понял. – И в тот день все было как всегда. Ничего особенного. Никаких причин. Никаких разумных объяснений.

Я слушаю ее, откинувшись на спинку стула, и пытаюсь представить происходящее. Представить людей, которых видел на фотографии в газете вместе с Кеннеди. Вот они разговаривают, смеются. Она права: никаких разумных объяснений. Вообще никаких. Как нет разумных объяснений тому, что в соседнем округе жил-был мой брат, а в один прекрасный день пропал.

Кеннеди вздыхает.

– Элиот – само воплощение терпения. Воплощение логики. И дотошности.

Она качает головой так, будто все это не позволило бы ее брату стать убийцей.

– А в этом убийстве не было ни логики, ни дотошности, – шепчет она с широко раскрытыми глазами. Хотел бы я знать, что сейчас рисует ее воображение. Лестницу, новую лампочку, запах свежей краски. Хаос. Теперь я тоже все это представляю. Лестницу. Ужас. Как, как оправиться после такого? От того, что ты знаешь?

И не понимаю, что хуже: не знать или знать. Дрожащей рукой она тянется за стаканом и бездумно гоняет соломинкой лед, прежде чем начать пить.

– Мой брат был безупречен, – говорю я.

Она замирает с соломинкой в зубах.

– То есть он не был безупречным братом. В другом смысле. Именно таким его все видели.

Она кивает – понимает. И снова гоняет по кругу лед в стакане.

Наконец нам приносят пиццу, аромат которой сводит с ума. Жду, пока мой кусок остынет, и достаю телефон: надо посмотреть, сколько времени ехать до дома.

– Черт!

Я забыл включить мобильный после того, как вырубил его в тюрьме. Экран медленно светлеет. Три голосовых сообщения. Вздыхаю, подношу телефон к уху. Первое от отца: он спрашивает, где я, потому что им надо со мной поговорить. Второе снова от отца. На этот раз голос более встревоженный: он просит перезвонить как можно быстрее. «Как можно быстрее», – повторяет он. А третье сообщение – только треск. Родителям пора бы разобраться с телефонной линией. Но могу представить, что отец чувствовал во время этих звонков. Как росло напряжение из-за того, что срабатывает автоответчик.

– Извини, – одними губами говорю Кеннеди и перезваниваю отцу.

– Нолан? – тут же спрашивает он, будто мой номер не высветился на экране.

– Извини, папа. Телефон разрядился, а я не заметил.

Ну и рожицу корчит Кеннеди из-за моего вранья. Можно подумать, я не видел, как она старательно навешивает лапшу своему дядюшке о том, кто я такой и куда мы собрались.

Отец говорит очень быстро, я ничего не могу разобрать.

– Папа, папа! Успокойся. Ничего не понятно.

– Есть фото, Нолан, – повторяет он, пытаясь не задыхаться. – Возвращайся домой и посмотри на фото, Нолан!

Кеннеди внимательно глядит на меня. Отец так громко говорит, что ей слышно каждое слово.