— проникающая (глубокая),

— бесхитростная (короткого действия, мимоходом),

— особая двухсторонняя (двумя руками сразу).

«Шпынь» (тыканье пальцем) был:

— односторонний колющий,

— двухсторонний,

— пере катушки (всеми пятью пальцами по очереди),

— реброщет,

— клещевой, или клещевка (двумя пальцами с захватом).

«Обезушивание» было:

— одностороннее,

— двухстороннее,

— простое (I сорта),

— злостное (II сорта).

Выглаживание (лица) было:

— попутное (вниз),

— встречное (вверх),

— мокрое.

«Обезносивание» было:

— честное (бесхитростное),

— хитрое (притаившееся),

— сухое, мокрое (наслюнявить).

Были еще «хохмочки»:

— харакири,

— выхватки,

— щип гусиный,

— кус собачий,

— мелкопорубание.

А Ба тоже стала вспоминать, как Рыжуше ставили горчичники, когда она простужалась, и чтобы она потерпела их подольше, ей на потолке показывали диафильмы, и ради них Рыжуша готова была обугливаться заживо.

Я видела, что Ба и Па тоже очень скучают, и тяжело вздохнула.

Ба сказала:

— Никогда не думала, что Дита будет так страдать.

А Па глубоко затянулся сигаретой и сказал как будто про себя:

— Дите легче. Она их ждет каждую минуту, а я-то знаю, что они приедут только через неделю.

Они замолчали. По телевизору на тумбочке показывали какой-то фильм. Там, на экране, шел снег и чей-то грустный голос пел:

С любимыми не расставайтесь,

Всем сердцем прорастайте в них!

И каждый раз навек прощайтесь,

Когда уходите от них!

Я оглянулась. Па курил в кресле, Ба сидела у стола, подперев голову рукой. В телевизоре пели уже другое: кто-то спрашивал у ясеня, где его любимая…

Ба не смотрела кино. Вдруг она встрепенулась:

— Это стихи Киршона. Он дружил с Мурой и Колей. Его тоже расстреляли.

Па знал эту историю, а я слушала в первый раз.

Когда-то они все родились и жили в Бердичеве: старший брат Яша и сестры Мура, Минна и наша Ба — тогда еще никакая не Ба, а Белла, или Бетя, как звали ее дома.

Отец их умер совсем молодым, и они жили с матерью.

Яша был гордостью семьи — он очень хорошо учился, но после смерти отца должен был содержать семью и пошел работать. Только когда девочки подросли, он уехал в Харьков учиться, а потом стал работать в Москве и помог туда перебраться сестрам.

Сначала уехала Мура, потом Бетя.

Мура пошла работать на электрозавод, вечерами выучилась на техника-электрика. Она жила в общежитии, занималась спортом и общественной работой, вступила в партию, и ее направили учиться в «Сверддовку» — Коммунистический университет им. Свердлова.

Завод дал ей проходную (смежную с соседями) комнату в полуподвале старого дома в Георгиевском переулке, в самом центре Москвы, и Мура выписала к себе Минну с мамой.

В университете кружок истории музыки вел молодой доцент Московской консерватории. Николай был талантливым композитором и музыкантом — пианистом и органистом (говорили, что он был любимым учеником самого Гедике), а его друзья были известные молодые поэты и композиторы.

Мура и Николай поженились.

Минна стала работать на «Шарике» — Московском шарикоподшипниковом заводе. Минна была красавица, веселая, остроумная. Она нравилась очень многим ребятам на «Шарике», но был один — Алексей, киевлянин, южного нрава, горячего и смелого. Он отбил Минну у всех остальных ухажеров.

Бетя окончила экономические курсы и работала в Мосэнерго. Она жила у подруги под Москвой и ждала, пока Мосэнерго построит новый дом — там ей обещали дать комнату.

На работе Бетя встретила рыжего одессита — Павла. Они полюбили друг друга.

Когда дом наконец построили, их обоих вызвали в профсоюзный комитет и сказали:

— Комнат у нас мало, а вы все равно поженитесь, так что мы вам даем одну комнату на двоих.

Бетя и Павел засмеялись и возражать не стали. Они считали, что одной комнаты вполне достаточно для счастья.

Огромный (по тем временам), в шесть этажей красивый дом стоял на берегу Москвы-реки. В квартиру на последнем этаже, в которой поселились Бетя и Павел, въехали еще три семьи с бабушками, с детьми. У каждой семьи было по одной комнате и одна на всех кухня.

Лифта не было, зато квартира отличалась неслыханной по тому времени роскошью — ванной и телефоном.

Дом стоял молодым красавцем среди дряхлых одноэтажных домишек, во дворе у него располагались старинные Устьинские бани, а на уличном ларьке красовалась гордая вывеска: «Филиал банного буфета».

В комнате у Бети и Павла было огромное окно, выходившее на Устьинский мост. По мосту ездили машины и трамваи. Гудки тогда еще не были запрещены, и машины вовсю гудели, а трамваи вовсю звенели, и днем и ночью. По субботам в баню водили мыться солдат. Они гулко маршировали по мосту и радостными от предвкушения бани голосами выкрикивали песню:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор.

Под мышкой они держали белые свертки с бельем и полотенцем.

Вечером на мосту зажигались желтые фонари, и в комнате было светло, как днем.

Но Павлу и Бете совсем не мешали ни шум, ни свет. Они говорили, что так даже еще веселее. В комнате у них стояла «тахта»: матрас на трех ножках, вместо четвертой подставляли кирпич. В середине комнаты помещался огромный старый канцелярский стол с двумя ящиками и три жестких стула — эту списанную мебель им подарили на работе. Но гордостью семьи были самостоятельно купленные этажерка для книг и радиоприемник.

А скоро появилась и детская кроватка.

Павел был настоящий одессит: он очень любил музыку, оперу, и особенно «Кармен» и «Руслана и Людмилу», поэтому дочку назвали Людмилой. Хорошо, что не Кармен: будущая Ма совсем не походила на испанку — она был голубоглазая и рыжая, как огонь. Бетя звала ее Милинькой, а Павел — Людочкой.