Она тяжело поднялась, с усилием прогнулась в пояснице —вернее, попыталась прогнуться.

— Устала! — сказала она уже от двери. —Эта-то, хламида моя, опять не того притащила. Ну, кому это надо — всю жизньалименты терпеть.

При всей артистичности и многолетней «европейскости», Маргов своем семейном обиходе была обычной мещанкой.

— Марго! — позвал он. Она обернулась. — Тымолодчина! — сказал он. — Я тебя обожаю. Деньги уже перевел на твойсчет — тот, миланский. Все правильно?

— Дон Саккариас… — проговорила она, зевая. —Ты меня еще никогда не обижал. А что запонки мои носишь — хвалю. И не думай,что это серебро! Это платина! Марго фуфла не подарит.

Он не думал, что это серебро. Он знал, что это посеребренныйметалл — такая уж она была, его Марго: отважная, преданная и скуповатая.

Он улыбнулся и одними губами послал ей воздушный поцелуй.

До часу ночи он вытягивал плоскогубцами и поддевал отверткойгвозди, засевшие в старом подрамнике много десятилетий назад, аккуратноскладывал их в серебряную, с вензелями, коробочку — то ли табакерку, то липортсигар, то ли пилюльницу, подобранную в прибое все тех же блошиных развалов,у древнего порта Яффо. Гвоздочки все должны были оставаться родными.

Картины он перевозил обычно в разобранном виде, хотя в этомбыла своя морока.

Раздевая пейзаж Петрушевской, помедлил, разложил на лежанкехолст и минут десять еще рассматривал его в тусклом бахромчатом свете допотопноготоршера, то и дело нежно и кратко касаясь пальцами.

Затем бережно — не повредить старый красочный слой! —свернул холсты трубочкой, упаковал в небольшую пластиковую тубу. Подрамникисложил безукоризненно ровной и плотной вязанкой, проложил специальной пупырчатойпленкой, поверх перепеленал липкой лентой.

В перевозке холстов была своя замечательная шутка, но неэтих, законных-аукционных, а тех, других, моих: несколько раз на вопростаможенника — что за картины, он отвечал, потупясь: «копии», и тревожным лицом,и подрагивающими руками добивался, чтобы велели открыть и показать… Качествополотен и неотразимый вид и запах подлинности всегда заставлял таможенниковвызвать эксперта. И вот там-то, под очаровательно мерзким искусственным светомламп, приглашенный разгневанный госэксперт выводил своей официальной рукойприговор: картины подлинны! Вывоз незаявлен! Он изображал небольшой театр,выкрикивая что-то о пропущенном рейсе, о моральном и материальном ущербе,платил некоторый штраф — против закона ведь не попрешь. И оставался с бесценнойофициальной бумагой на руках.

Впрочем, часто прибегать к таким штукам нельзя.

Наконец он сложил на столе улов, открыл ноутбук, заглянул всвой почтовый ящик. Вывалились несколько писем. На три университетскихследовало ответить немедленно, и он ответил. Письмо от Ирины — ну где он там, ипочему не отписал о благополучном прибытии, надо полагать, интернет-кафе естьна каждом углу… Нет-нет, никаких возвышенных эпистолярий в ответ: он страшнозанят, ни минуты свободной… целую… привет вашей очаровательной попке — все накостылях косноязычной латиницы, визжащей на наших шипящих, как коньки на резкомповороте.

Того письма, которого он ждал с хищным пульсирующим токомкрови, не было.

Ну, что ж… Будем считать, что найти человека во Флориде нетак и легко.

Как обычно, когда он пытался себя угомонить, произошлообратное — ослепительное, как удар: белеющее в сумраке мастерской тело мертвогоАндрюши с треугольными заплатами ожогов на груди и животе, и рядом — утюг сзапекшимися ошметками его кожи.

Потерпи… потерпи, родной, еще чуток. Уже скоро…

Он задумчиво окинул взглядом тяжеленький сверток на столе.Пролистнул на экране чистый бланк для письма, выбрал нужный адрес и приступил кнеторопливому, осторожному, по два-три медленных слова (капли из худого крана),посланию.

«Дорогой Ральф, у вас сейчас раннее утро, а я в Испании,глубокой дождливой ночью, любуюсь неким пейзажем, который по моей просьбекупили мои агенты на недавних торгах „Bukowskis“, в Стокгольме. Блаженствую,так как давно охотился за какой-либо вещью этой художницы. Речь идет о НинеПетрушевской из окружения Ларионова и Гончаровой. Когда окажусь дома, вИерусалиме, пришлю Вам фотографию этой работы — она прелестна. До сих пор вмоей коллекции была только одна картина Петрушевской — „Дождь на Авеню деБаграм“ (не показывал ли я Вам ее в Ваш приезд прошлой осенью?) — болеепоздняя, предвоенная (если Вы не в курсе: Нина не успела эмигрировать изФранции, была депортирована в один из нацистских лагерей, где — насколько мнеизвестно — и сгинула. Впрочем, может, я и ошибаюсь. Просто после войны никто инигде не встречал ее работ, а их и вообще немного).

Дружище, я вот почему Вас беспокою. Мне бы хотелось написатьоб этой, безусловно, талантливой, незаслуженно обойденной вниманием специалистови коллекционеров, художнице. Я бы заодно приобрел еще две-три ее вещи — еслиони вдруг всплывут на каких либо торгах в „Christie's“ — все же это Вашавотчина. Был бы Вам страшно признателен, если б Вы в таком случае заранее далимне знать. Будете ли Вы в Лондоне в феврале? Если да, то спешу пригласить Васна ланч. И как нога у Реджины? Надеюсь, тема операции сошла с повестки дня?Кстати, недавно мне посоветовали средство от артрита, мазь „Zolotoi us“,российское колдовское чудо. Даже мой вечный артрит был смирен и заключил сомной длительное перемирие. Передайте Реджине, что я достану для нее этосредство через российских друзей или привезу из России сам.

Обнимаю Вас, мой дорогой, простите, что пишу слишком краткои делово — я не у себя, и на рассвете отбываю.

Всегда преданный Вам,

3. Кордовин».

Некоторое время он не отправлял этого письма, перечитываяеще и еще раз, добавляя там и сям слово, стирая излишне витиеватые обороты…Оставить ли российских друзей — учитывая, сколько «фуфла голимого» за последниегоды приплыло на мировые аукционы из царства варягов и золотой орды? Решилоставить, хотя в России старался не бывать и ни малейшего друга там не держал —на всякий случай. Но, во-первых, биография и происхождение должны оставатьсянезыблемы, во-вторых — у советских собственная гордость. Оставил.

Никакой довоенной работы Петрушевской у него никогда небыло. Но будет. «Дождь на Авеню де Баграм» еще только предстоит извлечь изнебытия, вернее, из вечно длящегося, дымящегося мартовскими туманами бытия, гдепарные конские яблоки на мокрой мостовой излучают янтарный свет, а грохот конкипередается дробными легкими мазками, где не успели еще выключить голубоватыхфонарей на бледном небе, написанном так, что оно всегда останется слабо тлетьна полотне, даже и в темном помещении.

Вот так, отлично: старушка Петрушевская спасена. Она неисчезнет под гибельной его рукой, как предполагалось ранее (он просто не знал —насколько она хороша вблизи), а, напротив, возродится, обрастет со временемвновь найденными (пока еще неизвестно — где и какими) картинами. Началоположено, это главное. Да: на аукционах эта работа стоила всего лишь двенадцатьтысяч евро — ей-богу, незаслуженно. Если подумать, чего стоят репутации иденежный эквивалент большинства корифеев живописи…