И секретарша на кафедре, эта безмозглая цыпка, ничтожесумняшеся, выдала Марго личный его телефон. Впрочем, та все равно выудила быего и со дна морского.

Он пригласил ее пообедать. Ждал на террасе «Дома Анны Тихо»,с любопытством и нежностью посматривая на двух солдаток за соседним столом —тоненьких, почти безгрудых, в просторных, запятнанных солнцем, гимнастерках.Автоматы лежали у ног, а обе девушки сосредоточенно ели мороженое, каждая свое,перекладывая в тарелку к подруге и однополчанке то шоколадное крылышко, токусочек засахаренной груши.

Эти солдатки удачно подвернулись для объяснения — почему онне узнал Марго. Смотрел на молодняк.

— Облизываешься, старый хрен? — она тогда уже былатолстой, энергично-басовитой, двигалась танковой колонной, сотрясая воздух иземлю.

Назвала его студенческой кличкой — Зак, и тем страшнорасстрогала.

Общая юность — вещь хорошая, но в начале беседы, перебираяимена и припоминая шаловливые экзерсисы молодой козлячей энергии, — он ещедумал, что отнесет эту встречу к никчемным эпизодам жизни и выброшенному наветер времени.

Однако минут через тридцать, когда подали блинчики с тунцом,его уже не интересовали ни девушки-солдатки, ни блинчики, ни драгоценное еговремя.

Выяснилось, что в культурной среде Мадрида встречаютсябогатые люди, которые не прочь купить хорошую копию какой-нибудь известнойкартины. Понимаешь, Зак? Просто хорошую копию, включая подпись автора, самособой. Люди хотят на своей вилле на Коста-Браве или в Марбелье повеситькакого-нибудь Манэ или Дега, или там Курбе, и дурить головы друзьям иродственникам. Хорошо бы, знаешь, чтоб картина несколько отличалась оторигинала… ну… какими-то деталями. Вариант, так сказать, известного полотна. Ясразу вспомнила о тебе. Ты же гениально копировал! Помнишь, какой хипешподнялся по всему Эрмитажу, когда ты пытался вынести свою «Кающуюся Магдалину»Тициана, свою праведную копию? Как вопили старушенции в залах и хватали тебя заяйца, и жали на все кнопки, и бежали за каким-то старшим научным сотрудником?!

Да: Европа огранила несравненный лексический запас отважнойдевушки. А «богатые люди культурной среды Мадрида», надо полагать, русскогопроисхождения.

— О каких деньгах идет речь? — спросил он.

Она назвала смехотворную сумму. Кажется, эта идиоткасобиралась натворить кучу глупостей, например, втюхивать «новым русским» копии,выдавая их за подлинники. Эх, Одесса, город мой у моря…

Как раз за неделю до этой встречи Кордовин выставил налондонский «Sotheby's» одну из подлинных акварелей Рауля Дюфи — прозрачныеокрестности парка, два наездника в красных куртках на белой и муаровойлошадях, — благословляю тебя, мой мудрый и мужественный дед! — Этобыл второй шаг, направленный на упрочение безупречного имени. Акварельупорхнула за 80 тысяч долларов.

— Марго, — мягко проговорил он, — ядавным-давно не держал в руках ни кисти, ни мастихина.

Она недоверчиво уставилась на него, тряхнула рыжей гривой:

— Кордовин, не морочь мне голову! В жизни не поверю!

— Увы, — кивнул он сокрушенно, — ужасающийартрит правой руки. В период обострения я этого ножа не удержал бы… Стареем,Марго — я имею в виду себя, конечно. Ты-то молода и прекрасна. Но. У меня естьпарочка способных ребят, которые…

— Исключено! Мне нужен только ты, думаешь, я забыла —как виртуозно…

Он замолчал. Дал ей еще минут пять нести с энтузиазмомнесусветную чушь, изредка кося глазом на грациозную, как кошечка-подросток,юную встрепанную официантку в коротких белых брючках. Наконец, отложив нож ивилку, склонился над столом, и глядя в круглые голубые глаза бравого солдатаШвейка, тихо отчеканил:

— Марго. Слушай меня, малышка. Ты будешь делать то, чтоя скажу.

* * *

Лет пять назад они купили небольшой дом в Лос Анхелес де СанРафаэль, лилово-холмистом городке в двадцати километрах от Сеговии. Вот к этомудому, обложенному неровными кусками темно-серого камня, окруженному невысокимкаменным забором, с высаженными по внутреннему периметру молодыми кипарисами, сковаными воротами, которые только по эскизу Марго могли соорудить оторопевшиекузнецы: пики, вензеля в стиле рококо и два льва, разинувших в зевкепасти, — вчера, часа в три пополудни, он подрулил на съемной машине.

Здесь уже вовсю цвели деревья. Вся улица была засаженаневысокими «арболь дель амор», деревьями любви, что цветут упругим сиреневымцветом. И волнующе пахло ранней загородной весной, чей ветерок почему-то всегдаприносит идиотскую надежду на вечную молодость.

Паркуясь на стоянке возле дома, он слышал неистовый вопльМарго со второго этажа, из открытой на деревянную галерею двери. Значит, домабыл кто-то из детей, а может быть — судя по децибелам — оба, и сын и дочь.

Войдя в калитку, он миновал скучноватую под дождикомлужайку, на которой, выпятив бедра, одалисками лежали несколько глиняных амфор,изрыгавших красно-розовую пену мелкой герани, толкнул приоткрытую входнуюдверь, и стал подниматься по лестнице на второй этаж.

Когда он научит ее запирать, запирать, крепко запирать вседвери! Похоже, по-прежнему идеалом жилья она считает свой продуваемый морскимиветрами одесский двор с двумя швартовыми тумбами в воротах.

По мере его неторопливого восхождения перед ним вставала всямизансцена — причем, заметив его на последних ступенях, Марго ни на секунду неостановила свой крик:

— Он?! Он маму свою лю-убит! Он маму любит и уважает,да!

Эмиль, сын — единственный из всей семьи, кто противостоялдеспотизму Марго и был, в сущности, нормальным парнем: учился в университете иписал обзоры музыкальных вечеринок в каких-то молодежных клубах (никчемное, всущности, занятие, но все же ребенок при деле), — сидел, перекинув ногу наногу, в кресле напротив матери, и с кривой ухмылкой на лице похлестывал себя поколену деревянными четками.

— Да-а! Он уважительный любящий сын! Он не говоритмаме: «Чтоб ты уже скорее сдохла, чудовище!» Нет, зачем! Он так маме неговорит, своей мамочке единственной!

Она поправилась еще больше и еще больше стала похожа наголубоглазого Швейка с тройным жабо трясущихся подбородков.

Если Эмиль действительно изрекает подобные перлы, то он,конечно, скотина — хотя, надо признать, Марго-домашняя абсолютно невыносима.Терпел — да не терпел, а обожал ее — только Леня.

Он показался в дверях. Вау! — как говорит в таких случаяхИрина: этот спектакль, оказывается, имеет зрителей.

На диване сидела Катарина — дочь, двадцатипятилетняя полнаяшатенка, очень похожая на Марго, только без ее энергетических мощностей, тоесть совсем иная женщина. Рядом с Катариной, присев на матерчатый валик диванаодной ягодицей, сидел молодой человек лет уже сильно за тридцать, смуглый,худой и долговязый, с той нервной и в то же время развязной поджаростью, чторазоблачает прошедшего все боевые и резервистские стрельбы израильтянина. Пареньбыл вполне симпатичен, но — это сразу бросалось в глаза — чувствовал себя не всвоей тарелке, явно тяготясь ролью свидетеля семейного стриптиза. Видать,очередной претендент на руку невинной голубки, но все же надо быть начеку. Иведь сколько раз просил ее не созывать публику в дни его приездов.