Наконец, Марго явилась с двумя холстами в руках.

Один чуть больше другого. Холсты — уже виден испод, — вотличном состоянии.

Нет, она молодчина, она молодчина — Марго!

Он сел на стул напротив топчана, и Марго развернула ипоставила рядом обе картины.

Затем пошла в школу и вернулась оттуда с детским табуретом,на который и уселась, — бедная толстая задница.

— Тебе неудобно, — заботливо проговорил он, всееще заставляя себя помедлить перед детальным рассматриванием. — Сядь комне на колени, моя радость.

Поменялись плацдармами… И наконец, как писали в дореволюционныхроманах, «он погрузился в созерцание». Впрочем, созерцанием это назвать былоневозможно. Первый взгляд на вещь всегда был похож на медленное внедрение клещапод кожу. Кроме того, он скорее не рассматривал эти вполне заурядные холсты. Он— сквозь них — рассматривал будущие великие полотна.

Ни в каких очках он, само собой, не нуждался. Хвала аллаху,у него было стопроцентное зрение.

Марго вышла… минут через пять вернулась под рокот водопада втуалете.

— Теперь разлучим их… — пробормотал он. Поднялся иотставил одну из работ.

Та, что осталась стоять на топчане прислоненной к стенке,предлагала зрителю незамысловатый натюрморт: две рыбины на сером, с розовой изеленой каемками, блюде. Фон — толстые изломанные складки синей драпировки.Написано живо, широко, довольно экспрессивно.

— Не выдающееся произведение, а? — сказала она.

— Ну почему же… — отозвался он не сразу. —Натан Коган — неплохой художник. Сильно зависел от окружения, это правда. Да икто из камерных дарований не зависел тогда от таких гигантов, как Сутин, —если каждый день обедал с ними в каком-нибудь бистро, любил одних и тех женатурщиц и пользовался теми же красками…

— Сутина станешь ваять? — с любопытством спросилаона.

Он поморщился. Точно так, как не допускал сальных замечанийо мимолетных своих любовях, так все внутри него восставало против этогогнусного полууголовного говорка мелких бездарей.

— Поставь другую! — велел он сухо. — К томуже ты знаешь, что сам я ваять давно уже не в состоянии.

Никогда она не узнавала в картине, которую он привозил, тогозаморыша, которого сама же года три-четыре назад выторговала на каком-либо изевропейских аукционов.

Марго — при всей их преданной дружбе — тоже не полагалосьзнать больше того, что предназначалось по роли. То есть: скупать на аукционахнедорогие картины третьестепенных живописцев и искать хорошие руки средимадридских галеристов и коллекционеров. Кстати, у нее были неплохие дружескиесвязи в здешних кругах. Эта слониха обладала беспрецедентнойкоммуникабельностью и умением проникать всюду, в своем могучем стремлении ксияющим вершинам.

Одной из таких сияющих вершин была княгиня София Боборыкина,потомственная русская дворянка, замужем за крупным швейцарским бизнесменом,имевшим сеть первоклассных отелей по всей Европе. Княгиня София Боборыкина —еще один персонаж, который, собственно, стал персонажем только после того, какпошерстив архивы замка Шенау, в котором в Австрии 70-х годов селили советскихиммигрантов, Кордовин обнаружил некую Софу Бобрик, девушку из Днепропетровска.И все сошлось после того, как выяснилось, что Марго приятельствует с бывшейподругой нашей княгини.

Ну, что ж, подумал он тогда, молодец, Софа. Смена фамилии —хороший прием, когда делается со вкусом. А со вкусом у Софы все обстоялонаилучшим образом. Выйдя замуж за господина Синклера, она произвела над собойряд операций самого разного свойства, как косметических, так и родственных: всюднепропетровскую родню, например, просто ампутировала. Обнаружив недюжинную страстьк обустройству замков, старинных отелей и вилл, стала организовывать «русскиебалы» по всей Европе. Особо славятся ее балы на старый Новый год — бывают тамРомановы, Шереметевы, Голицыны и прочие Обольяниновы. Что подают? Как положено:расстегаи, икорку, балычок, водочку… Ну, и хор казаков, само собой.

Не часто, и не на балах — куда этой слонихе пируэтывыписывать, — иногда навещала Марго княгиню с некой миссией: хотелосьобнаруженную и приведенную в порядок картину известного мастера продать вхорошие руки, «в нашу, русскую коллекцию» — (ву компрене?), а не через аукцион,абы кому, в сейф аравийского принца или японского магната. И какое-то времякартина висела в одной из гостиных, кабинетов или сигарных комнат одного изотелей, притягивая взоры настоящих негромких коллекционеров.

Однажды он лично видел — издали — княгиню Боборыкину в лоббиотеля, в Цюрихе, где останавливался на время какой-то конференции. Тонкая,подштопанная и отлакированная по всем осям координат, с фиалковой сединой надгустыми черными бровями, Софа процокала каблучками по мраморным плитам пола подруку с известным российским скрипачом. Очень известным скрипачом.

Второе полотно оказалось пейзажем, и хорошим пейзажем. Да:хорошим легким пейзажем. «Un banc dans le Jardin de Luxembourg» — «Скамейка вЛюксембургском саду».

Ранняя парижская весна, ясный полдень, прозрачные деревья…Две девушки на скамейке. Тут же, под рукой, корзинка для пикника, полузакрытыйголубой зонтик на коленях одной из девушек. Всё сине-зеленое, травяное… Легкиедробные, сильно разжиженные мазки. Довольно близко к импрессионизму. Ей-богу,жалко даже… Нина Петрушевская. Петрушевская, Нина. Что, собственно, о нейизвестно?

В тридцатых годах довольно близко общалась с Гончаровой иЛарионовым, восхищалась обоими. Те ей благоволили, есть отзывы в письмах ивоспоминаниях. Даже кое-что подарили из своих работ, что ныне замечательно.Милая, так в кого из супругов ты хотела бы перевоплотиться?

— Ну, как аукцион? — спросил он, смягчившись.

— Да ну, — она махнула рукой, — аукцион, каквсегда: агенты с телефонами на ушах, гонка цен, сутолока… Стокгольм —скукотища… После Испании все слишком пресно. Не город, а пряник какой-то. Умане приложу — как ты жил там два года.

— По всякому жил. И пресно, и не пресно. В университетея был старше других студентов, поэтому держался в стороне. Вечерами в портовомпабе вкалывал, а там другая компания, моряки с Ноева ковчега. А шведы… да, снепривычки торопеешь: обязательное приветствие встречному, но если сигаретустрельнул — изволь выдать монетку в компенсацию. Что-то не стыкуется. Хотя вэтой отстраненности есть и свое обаяние. Там знаешь что весело — открытый огоньпо вечерам над барами. Бьется зверский огонь в огромных факелах, захлебываетсячерным дымом. Такая нешуточная стихия… а под ней — размеренная шведская жизнь.

— Нет уж, мне по сердцу наши испанские нравы. Скажешьчеловеку просто, от души: «ми альма», «нинья»[10]… и к тебе —соответственно отношение. Ладно, пойду… Тут на столе — туба, плоскогубцы имолоток… вроде всё? А, ноутбук вон, на полке.