еще немного погодя, жена нехотя мирится с тем, что муж бродит по ночам. И не очень-то верит в его одиночество.

— Сурайе беспокоится? — спросила Зайнаб.

Анвар не ответил. Может и не слышал ее вопросов. Заметив ласково-внимательное и в то же время неопределенное выражение глаз, направленных на нее, Зайнаб капризно дернула плечом.

— Вот уже третий вопрос я задаю вам, а вы все смотрите, смотрите…

— Вопросы?.. Правда, вы спрашивали меня о чем-то и, кажется, хвалили мой урок… Вы даже сказали, что я хороший человек…

— Господи! — воскликнула Зайнаб и не очень естественно рассмеялась. — Вы совсем, как лунатик, что с вами, Анвар-джон? И вы так смотрите…

— Как я смотрю?.. Обычно такие ночные прогулки я совершаю один. Вот вам и ответ сразу на все вопросы. Правда? Сурайе не беспокоится, — знает о моей привычке бродить ночами. И вовсе я не хороший: поздно ложусь, заставляю ждать жену и на сон грядущий не целую детей. Я не хороший еще и потому, что совсем не умею поддерживать легкую беседу с молодыми девушками. Видите, сколько у меня недостатков… И сейчас мне тоже хочется молчать и слушать вас.

Она чужая ему — эта милая грациозная девушка. И не только потому чужая, что он знает о ней так мало. Всё в ней не похоже на тех женщин и девушек, с какими он обычно встречается. От нее пахнет духами. Губы ее накрашены, волосы завиты. И одета по моде. Раньше он всегда с неприязнью смотрел на таких. Уж не консерватор ли он? Если бы Сурайе оделась так, и надушилась и натянула прозрачные чулочки, как бы обнажающие ноги… Он был бы не только удивлен, — возмущен, а сейчас — любуется…

Привычка к самоанализу, свойственная педагогу привычка контролировать свои поступки, заставляла его и сейчас настороженно прислушиваться к себе, сдерживаться, размышлять. Он считал себя сухарем, подсмеивался над собой. Приверженность к добрым таджикским традициям он никогда еще не ставил себе в упрек. В прошлом году, когда Анвар ездил на экскурсию в Москву, в Историческом музее он впервые увидел национальные русские наряды… «Насколько же они красивее, — так подумал он тогда — чем нынешнее европеизированное и такое куцое платье!» А еще до того, побывав с делегацией таджикских учителей на Украине, он любовался прелестной народной вышивкой на женских платьях, блузках, сарафанах. Их он видел в селах. В Киеве он не встретил ни одной женщины, одетой по-украински. И возмущался этим. С гордостью вспоминал Таджикистан: даже в Сталинабаде улицы наполнены людьми в халатах, чалмах, тюбетейках. Как это красочно, самобытно! Ни разу в жизни не привлекла его внимания, даже самого беглого, женщина или девушка-таджичка, одетая по модному журналу. Вместе со стариками осуждал он проникновение в быт таджикской женщины всякого рода косметики; и всего больше оскорбляли его художественное чутье легкие, прозрачные наряды, бесстыдно, как ему казалось, обнажающие женские формы. Теперь же он с тревожным удивлением замечал, что с приездом инспекторши все его убеждения рассыпались в прах. Он не только не осуждал ее манеру одеваться и вести себя. Нет, в нем даже, бог знает откуда, появилась склонность к «прогрессивным» веяниям. Зайнаб однажды, посмотрев на его брюки, сказала, что сейчас другая мода: в Москве и в Ташкенте давно уже носят узкие. «Узкие! — воскликнул он с презрением. — Как у пижонов в карикатурах «Крокодила»? Но когда гостья, пожав своими хрупкими плечиками, заметила всего лишь, что «мода есть мода» — он с легкостью согласился, хотя довод был не очень-то убедителен.

— …и росла сперва в кишлаке… в таком же горном кишлаке, как ваш милый Лолазор. Только там у нас не было реки… Такой шумной. Но зато родник, прозрачный и чистый, как хрусталь. Недалеко от кишлака — озеро. Сейчас мне дни детства кажутся раем…

Анвару стало не по себе. Она уже давно говорит, а он ухватил только конец фразы. Неопределенно улыбнувшись, он закивал головой.

Полились строчки стихов:

На вершине высокой горы было гнездо мое,

Рок выпустил стрелу в плечо мое,

Рок выпустил стрелу, а острия в ней нет.

И переполнилось тоской сердце мое.

Зайнаб так продекламировала это народное четверостишие, что сердце Анвара заколотилось. В нем всегда теплился восторг перед талантом. Непринужденная выразительность, отсутствие какой бы то ни было экзальтации и в то же время проникновенная мягкость ее манеры читать, действовали подобно музыке ручья: просто и естественно. Произношение слов своей гортанностью напомнило Анвару речь горцев. Да и в позе, какую приняла сейчас Зайнаб, он увидел неуловимое сходство с горянками. Под влиянием стихов она как бы перевоплотилась.

— Да вы поэтесса! — с грубоватой наивностью воскликнул он. — Может, вы и в самом деле поэтесса?

— Нет, не поэтесса. — Она поднялась, отошла к дереву и, освещенная лунным лучом, вновь преобразилась. Ведь только недавно она казалась Анвару тусклой, как бы запыленной, помятой и уставшей. Сейчас она заговорила — и кажется совсем не к месту — о том, что устала от жизни. Произнесла даже какую-то весьма ординарную, пошловатую фразу о разбитом сердце… Смысл ее слов доходил до Анвара едва лишь наполовину…

— … поэт, пока не появится у него сердечная рана, не может написать хороших стихов. Вы, конечно, об этом знаете, Анвар-джон!

— У вас разве есть сердечная боль? — Анвар почувствовал, что входит в ритм ее речи, отвечает ей такими же чуть приподнятыми словами. Но и это не мешало видеть в ней другую, видеть стройное и совершенное выражение молодости, изящества и слитности с природой… Европейский костюм не вредит этому восприятию, даже помогает.

«Уж не влюблен ли я?» — подумал Анвар и почему-то ничуть не испугался этого предположения. Была уверенность — ничто дурное, грязное его не коснется. Но тут мелькнула острая, болезненная мысль: «Могу ли я рассказать об этом Сурайе?» Он поспешил себя успокоить: «Ведь ничего нет. Если даже возникло во мне восторженное чувство, если чувство это и можно назвать влюбленностью — разве повлечет оно за собой что-нибудь серьезное?.. И рассказывать не о чем».

Теперь, оправдав себя, а вернее — найдя лазейку, он с гораздо большей непринужденностью продолжал легкий разговор.

— Значит, вы ранены и сердце ваше кровоточит? — с легкой усмешкой произнес он.

— Это я говорила о прошлом. А теперь… теперь вы видите — я смеюсь.

У страдальца блеска счастья в грустном взоре не бывает,

С сердцем, много бед познавшим, скорбь в раздоре не