партсобрании вопросы, которые всегда меня нервируют. Поспорили бригадиры …Почему-то я, учитель, должен всегда их разнимать…

— Нет, я не обижаюсь, — опустив голову, проговорила Сурайе, — и тоже раскаиваюсь. Беспричинно тоскуя и беспокоясь, я вышла на улицу… Испугала нашу гостью. Извините меня.

Лучше бы Сурайе ударила его или обругала! Анвару захотелось тут же признаться во всем. Признаться в том, что душу его охватила влюбленность, необъяснимое и неосознанное состояние приподнятости. Но тут же он нашел себе оправдание: «Я не имею права говорить о том, что затрагивает не одного меня. Зайнаб уедет — тогда я, конечно, всё расскажу Сурайе, а сейчас… Могу ли я рисковать спокойствием гостьи? И могу ли поручиться, что Сурайе правильно меня поймет — не увидит в моих поступках измены?» И все же он понимал, что не сказать ничего тоже нельзя. Обратить всё в шутку? Он обнял жену и, стараясь глядеть ей прямо в глаза, улыбнувшись, проговорил:

— Мы такие ревнивые, мы приревновали к маленькой инспекторше…

— Что, что? Приревновала?! — воскликнула Сурайе, рассмеявшись. — Ну, уж нет! Мы с вами пережили это время. Вы старик, а я старуха! Ни вы девушкам не нужны, ни мне данным давно никто не нужен.

— Ах, вот оно что! — с шутливой серьезностью ответил Анвар и погрозил пальцем. — Знаем мы таких старушек! Если появляется в доме молодой мужчина — она сразу начинает прихорашиваться… Но, в порядке самокритики, должен признать — я не остаюсь равнодушным, если на меня поглядывают девушки.

— На вас поглядывают? — Сурайе опять рассмеялась, хотя в глазах ее вновь появилось затаенное подозрение. — Ох, вы, луноликие юноши!

И выражение это пришлось так кстати, так понравилось Сурайе, что она искренне и очень громко расхохоталась. Невольно и Анвар рассмеялся. Тут раздался стук в дверь, вошла Зайнаб.

— Услышала, как вы веселитесь и позавидовала… Расскажите, расскажите, если это только не секрет.

— Да это вот он! — продолжая смеяться, ответила Сурайе, — такое наговорил, что умрешь с хохоту…

Но Анвар уже не смеялся. Он задумался, поглядывая то в лицо Сурайе, то в лицо Зайнаб…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1.

Цветок мне улыбнулся — пленился я. —

Лишь взора взор коснулся — влюбился я.

Влюбился так, что больше нельзя любить, —

Как может сердце столько любви вместить?!

Стою пред красотою — чего мне ждать?

Как путник под грозою, — чего мне ждать?

(Из народной песни).

«…Вы толкнули меня на эти размышления, товарищ прокурор. Я вам очень благодарен. Пишу для себя, стараюсь понять, как всё произошло, стараюсь всё вспомнить и быть с собой откровенным до конца. Это не легко… Часто я ловил себя на том, что жажда самооправдания уводила меня в сторону от истины: я готов был истолковать многие свои поступки всего лишь, как ответ на действия других. Нужна большая честность с самим собой, чтобы вновь не оказаться в хорошо сплетенной сети самообмана…

Я пишу это, когда уже всё решено, когда закон определил и меру преступности и меру наказания. Я понимаю, что закон не может входить в рассмотрение всех подробностей, всех маленьких ручейков, слившихся в тот темный, зловонный поток, в котором чуть не утонул я сам, чуть не утопил жену, детей и ту, что казалась главной виновницей… Но довольно общих рассуждений, довольно слов, хотя бы и покаянных! К делу, к делу! Вспоминай подробности, обдумывай их и оценивай без жалости к самому себе, без скидок на взволнованность, на несовершенство рода человеческого и т. д.

В ту ночь я позволил себе сравнивать… Две женщины стояли рядом — жена моя Сурайе и гостья, прелестная Зайнаб… Я не видел ни ту Сурайе, которой двенадцать лет тому назад признался в любви, ни ту Сурайе, которая родила и воспитала двух наших детей. Главное же — я не видел своего самого родного и самого близкого человека, друга. Что случилось? Как мог я, бросая поочередно взгляды то на одну, то на другую, только и видеть серое, утомленное и, как мне казалось, недоброжелательное лицо одной, и сияющее, радостное лицо другой. Конечно, если бы я сам спросил себя тогда: уж не молодость ли прельщает тебя, Анвар? — ответил бы с негодованием — «Нет, нет!..» Стыдно было бы признаться, что всё происходило именно так. Да и думал ли я в тот момент, способен ли я был взвешивать и оценивать свои чувства и свои поступки?

Сурайе мне мешала — вот и всё. Отнимала у меня радостное волнение влюбленности, восторга, вдохновения. Одним лишь своим присутствием она побуждала меня к лжи, к скрытности и недостойной игре. Весь этот день и весь вечер я был во власти чар и чары эти ничуть не мешали… Задумываться не хотелось, не хотелось знать и объяснять, откуда все это взялось и к чему приведет…

Зайнаб тут же ушла. А я?… Я остался наедине с женой, в той же комнате, где мы только что были втроем. Да, если следовать фактам, это было действительно так. Но в ту ночь факты и действительность потеряли свое значение. Воображением своим я был у Зайнаб, продолжал разговор, начатый еще у водопада… Ну, вот, опять не то, опять я не вполне откровенен. Воображение рисовало мне вовсе не слова и не фразы. Мысленным взором я жадно смотрел на то, как она раздевается и ложится в постель. Я дышал ароматом ее духов и руки мои невольно тянулись к ней.

Неожиданно я услышал голос Сурайе. Голос, но не смысл того, что она давно уже говорила.

— Пожалуйста, пожалуйста, — ответил я, не думая, словами, которые могли подойти к чему угодно.

Помню, Сурайе посмотрела на меня с удивлением. Она уже разделась, и у меня возникло желание, чтобы она скорее, как можно скорее скрылась под одеялом. Я отвернулся и сжал голову руками.

— У вас голова болит? — спросила меня жена.

Я обрадовался выходу из положения.

— Очень, очень. Но это ничего, пройдет. Ложись и не обращай на меня внимания. Мне еще нужно поработать.

Я погасил верхний свет, пересел к письменному столу и сделал вид, что подбираю нужные книги. Пододвинул к себе бумагу, обмакнул перо в чернильницу… В этот момент в кухне закричал спросонок Ганиджон:

— Папа, папа!

Обычно наш малыш,