Все то время, что я мчусь по коридору к комнате матери, я глубоко чувствую страдания Грейс. Этот белый вихрь ее боли еще сильнее привязывает меня к ней, и где-то я даже испытываю странную радость от того, что она не сможет так легко избавиться от меня, что наша сестринская близость оказывается намного глубже всего того, что Грейс способна контролировать. Ллеу уже забыт, его твердый и складный облик – ничто рядом с моей совершенно неузнаваемой сестрой, с этим лежащим на земле раненым зверем. Я впиваюсь ногтями в ладони, чтобы испытать и собственную боль, как будто через нее сумею лучше понимать Грейс. Конечно, эта боль и близко не лежит к ее страданиям, и хотя я сама это сознаю, все равно пытаюсь прочувствовать. Проверив ладони, я обнаруживаю на коже глубокие закорючки в виде крохотных месяцев. Ну, и на том хоть слава богу.

«Каждый день я проходила мимо него, и каждый день он орал на меня, пытаясь перекричать шум улицы. И каждый день я чахла от этих криков. Уши у меня были закрыты наушниками и широким шарфом. Он начинал кричать громче, а потом подходил вплотную, чтобы я могла по губам увидеть, что он хочет до меня донести. Каждый божий день я рисовала в воображении, как буду его убивать. От этих мыслей мне делалось невероятно хорошо…»

Мама, оказывается, уже успела все заранее приготовить: ведра для горячей воды, целую охапку простыней и полотенец. Новые молитвы и даже новые для нас слова – «люлька» и «послеродовой». Когда я бужу ее среди ночи, то нет надобности ей объяснять, что случилось. Просто помогаю ей нести в комнату Грейс подушки и полотенца, ножницы и перочинный ножик. По пути стучимся и в дверь Скай. Мужчинам мы ничего не сообщаем и запираемся в спальне Грейс изнутри.

– Мое дитя… – говорит мне Грейс так, будто рядом с нами никого больше нет. – Мне постоянно снилось мое дитя. Снилось, что это мальчик. Даже хуже того… – Сквозь нее совершенно осязаемо прокатывается волна боли. – Мне снилось, будто у ребенка нет рта, – продолжает она. – Снилось, будто мы похоронили его в лесу…

– Ладно тебе, – роняет мать, словно уже все это видела. А может, видела и в самом деле? – Когда впервые возьмешь в руки свою дочь, то сразу все напрочь позабудешь.

Дочь, дочь, дочь. Она приближается к нам издалека, вся в сиянии света. И нам не терпится с ней встретиться.

– Помогите-ка мне, – велит мама. – Надо повернуть Грейс.

Мы дружно протягиваем руки, чтобы вместе удержать ее вес. Мне сразу вспоминаются все те случаи, когда мы обращались с молитвами к морю. Всякий раз тогда мы упражнялись, одолевая мнимую катастрофу, и теперь тяжелое тело Грейс ощущается прямо как та беда, к которой мы готовились.

Мать подвязывает ей повыше волосы. На впадинке под горлом остается кровавый отпечаток большого пальца.

* * *

У Грейс вовсю идут схватки, и ее тело вытворяет сейчас такое, чего сама она бы ни за что не допустила. Дрожа всем телом, она взглядывает на меня.

– Лучше бы я умерла, – говорит она мне, потом переводит глаза на мать: – Наконец-то я, надеюсь, сдохну…

– Ладно тебе, – снова бросает мама, руки ее не знают жалости. Грейс закрывает глаза, с лица у нее струится влага.

И наконец, уже глубокой ночью, после очередной ужасной схватки, когда Грейс издает протяжный хриплый вопль, на свет появляется нечто на длинном шнурке, сплошь залитое кровью и не издающее ни звука. Мама касается пальцами его рта. Губкой стирает кровь с его, похожего на лягушачье, тельца – голубоватого в свете лампы, с прозрачной тонкой кожей. Грейс лежит, вся обмякшая, тяжело дыша.

Мама приникает ртом к лицу новорожденного, надеясь вдохнуть в его легкие воздух, но очень скоро оставляет свои попытки. Она берет в руки ножницы, перерезает тянущуюся от Грейс нить, потом заворачивает дитя в покрывало и кладет мне в руки.

– Можно мне ее увидеть? – спрашивает Грейс.

Мать кивает мне, и я подношу крошечное тело к изголовью кровати. Поглядев на него, Грейс отворачивается, из глаз у нее льются слезы.

– Унеси, – произносит она.

До сегодняшнего дня Скай была единственным, известным мне ребенком. Колючая, как креветка шримс, и очень-очень шумная. Она вечно совала свои неугомонные ручонки нам в рот, царапая нам крохотными ноготками десны, стремилась везде залезть, все увидеть и обо всем узнать. Даже когда она выросла в подростка с длинными руками и ногами, наделенного чувствами и разумом, когда ее собственные размышления слетали с ее губ, вызывая немалый шок как у нас, так и у нее самой, – мы все равно не могли избавиться от ее младенческого образа, от самого первого впечатления о ней. Грейс предо мной предстала уже полностью оформившимся человеком или, скорее, это я предстала перед ней. Любую дистанцию между нами требовалось отстоять, нужно было ее добиться. Со Скай все оказалось совсем иначе. Ей трудно в чем-либо отказать. Мы всегда, всей душой стремимся сберечь ее в тихости и безопасности нашего островка, сознавая, что Скай целиком и полностью дитя этого мира, что и мать, и Грейс, и даже мое, тогда еще крохотное тельце, ворочавшееся в маминой утробе, не сумели до конца избавиться от мира прежнего. Что кровь у Скай поистине безупречна, в высшей степени чиста от токсинов и цельна.

* * *

Вместе со Скай мы заходим в сумрак ванной, неся перед собой неподвижное дитя. Закрываю за нами дверь, включаю свет, и мы садимся на холодные плитки пола. Я быстро пытаюсь сообразить, что делать. От моей ладони на двери и на выключателе остается кровавый след. Я решаю обмыть ребенку лицо, а Скай тем временем присаживается на край ванны. Все это время она невероятно тиха и послушна и очень хочет быть полезной. Без всякого выражения на лице она наблюдает за моими действиями. Я же украдкой приоткрываю покрывало, едва ль не ожидая там увидеть плавники. Но то, что я обнаруживаю, наверно, еще хуже: это мальчик, хоть мама и говорила, что такое невозможно. Я торопливо вновь заворачиваю ребенка, даже еще туже, пока этого не увидела Скай.

Имени у младенца нет. Мать говорила нам, что выбирать имя еще до рождения – к несчастью. К несчастью – обременять таким грузом еще столь маленькое существо.

– Дай мне подержать, – просит Скай.

Я боюсь, что все это ее очень огорчает, но, когда я осторожно передаю ей в руки сверток, Скай без колебаний целует крохотное личико. Потом мы вместе разглаживаем на головке еще мокрые волосы.

Из-за двери слышится то и дело повышающийся голос Грейс, ее выкрики и рыдания. Потом становится тихо. Мы выжидаем, пока нам скажут, что все спокойно и можно выходить. Проходит довольно много времени, и у меня уже ноют руки, но я все равно никуда не укладываю ребенка. Наконец мать открывает дверь и протягивает за ним руки, сообщая, что можно зайти в спальню. Грейс спит. В полумраке комнаты, освещенной одной лишь тусклой лампой в самом углу, мы тихонько проходим мимо сестры, лежащей с головой под простыней, в коридор. Мать, не обмолвившись ни словом, закрывает за нами дверь. Мужчины, где бы они сейчас ни находились, умеют не выдать себя звуком.

Когда мы доходим до моей спальни, я настаиваю на том, чтобы Скай забралась в ванну, сама усаживаюсь рядом с ней и, открыв кран на полную мощность, направляю нам на головы душ. Скай поворачивается ко мне спиной, и я старательно намыливаю ее длинные волосы. Хорошенько намывшись, мы забираемся на кровать, и Скай, свернувшись в ногах моей постели, почти мгновенно засыпает. Потолок над нами кажется высоким и каким-то сквозным, в воздухе трудно дышать. Я все гляжу на Скай, пока за окнами не начинает светлеть небо и в расползшемся ореоле сырости с ее мокрых волос не проступает сквозь простыню узор матраса.