Когда мы доходим до тыльной стороны дома, я пропускаю его вперед через большие, обшарпанные, стеклянные двери в тенистое помещение танцевального зала. Никто нас не заметил, никто не видит и сейчас. Вместе мы проходим по сумрачному коридору, где по стенам слабо отражаются отблески заходящего солнца. Долговязое тело Ллеу маячит на безопасном расстоянии от меня. Больше мы друг друга не касаемся.

– Мне бы хотелось побыть с тобой наедине, – говорит он. Таким же тоном он мог бы сказать: «Мне бы хотелось сходить искупаться».

Наконец я все же проглатываю слюну, изрядно скопившуюся у меня под языком, и со спокойствием, удивляющим даже меня саму, представляю, как она проскальзывает дальше, попадая мне в нутро.

Прежде чем лечь спать, я четыре раза вычищаю зубы щеткой. На первый раз, сплевывая в раковину, замечаю в слюне с пастой тоненькие вкрапления крови. К четвертой чистке там вообще чуть не одна кровь, и я не уверена, то ли это он виноват, то ли я сама, чересчур сильно орудуя во рту щеткой. Наконец я выполаскиваю рот просто водой, не рискуя пойти в кухню за солью и на кого-то там наткнуться. Я полощу и полощу его, чтобы уж точно избавиться даже от малейшего следа попавшей туда отравы. Однако смыть ощущение ее присутствия все равно не удается – да и не хочу этого делать, несмотря ни на что. Когда кровь идти перестает, я оскаливаю перед зеркалом рот, разглядывая десны – они довольно бледные, но без каких-либо заметных изменений.

Мне следовало бы поразмыслить об искуплении своей вины, однако все, о чем я сейчас способна думать, так это о том, что, когда он поцеловал меня второй раз, то прихватил мне ладонью затылок, словно сознательно стараясь держать меня вертикально. И он был прав: мне и впрямь казалось, что я вот-вот упаду. Надо мной точно качнулось небо, будто я напилась допьяна или что-то такое приняла. Но откуда он знал, что я это чувствую? Как он догадался, что меня надо поддержать, не дав упасть моему, уже готовому опрокинуться телу с широко распахнутыми глазами.

С первыми лучами солнца мне слышится, будто вновь прилетела та самая птица. Ее крики – словно разносящийся по небу зов. И все же, выглянув в окно, я ничего там не наблюдаю – нет ни птицы, ни даже какого-либо звука, хотя я уверена, что мне это не приснилось. Я вновь забираюсь в постель и, крепко зажав ладони между колен, считаю до ста, до двухсот, до трехсот, пошевеливая костяшками кистей, и эта управляемая тихая боль мало-помалу меня убаюкивает.

«Первоначальной моей стратегией было перенять поведение мужчин. Я пыталась подставлять тело этому гибельному воздуху, чтобы сделать себя крепче и выносливее, и подолгу лежала на любимой скамейке в парке, задрав на пару дюймов блузку и обнажив ребра. Я старалась говорить как можно громче, чтобы людей коробило от моего голоса, и они поспешно отходили прочь. Я усвоила развалистую бесшабашную походку…»

Когда-то давно мы подсматривали за Кингом и мамой, когда они каждую неделю ужинали вдвоем, после чего целовались, точно птицы на песке, обнимались на лежаках, а потом удалялись к себе наверх, где бы их никто не мог побеспокоить. Такие публичные проявления их плотской близости были не менее важны, чем то, что оставалось в тайне от наших глаз, демонстрируя нам, что родители по-прежнему друг в друга сильно влюблены. И этот их ритуал всегда действовал на меня успокаивающе. Происходило все это с четкостью часового механизма. Именно такая спланированная близость, как объясняла мама, и должна быть между любящими людьми в идеальном мире, чтобы ничего умопомрачительного и в то же время всегда в радость. Этакие небольшие порции любви, подносимые на ладони как подарок.

Утром мать наблюдает за тем, как я слежу глазами за Ллеу. Возможно, она даже читает мои мысли, когда я мысленно перебираю возможности насчет «наедине». После завтрака, когда все остальные из столовой уходят, она заставляет меня остаться.

– Ты явно заболеваешь, – говорит она. – До вечера тебе придется побыть в изоляции.

– Но я прекрасно себя чувствую, – пытаюсь возражать я.

Нахмурясь, мать достает из футляра термометр, всегда лежащий на тумбе у стены, и протягивает мне. Я смирно держу стеклянную трубочку под языком.

– Ну, так я и думала! – вспыльчиво восклицает она, поднося градусник к свету. – Ты проводила с ними слишком много времени. Когда ты наконец научишься за собой следить?!

Я поднимаюсь вслед за матерью к нашим спальням. Но направляемся мы в ее комнату, а не в мою.

– Поразмышляй-ка малость об оковах, – велит она. – Садись вот тут на пол и гляди на них.

На этом она уходит из спальни, запирая за собой дверь на ключ, так что мне отсюда никуда не выйти. Я неподвижно гляжу на эти куски железа, пока на глаза не начинают наворачиваться слезы. Я и сама-то себя терпеть не могу – не представляю, как вообще кто-то может любить этот мешок с костями и всякой требухой.

И все-таки там, в заброшенном саду, когда штаны у него на коленках перепачкались землей, а я балансировала рядом с ним на цыпочках, готовая в любую секунду упасть, я испытала нечто совершенно для себя новое. С горячностью страсти я вдруг постигаю, что любовь для меня, возможно, и не является чем-то запретным и недосягаемым. Что для меня это возможность.

Я знаю, что просто умру без осязательных, физических прикосновений. Я уже давно за собою это замечаю. Мне всегда казалось, что я нуждаюсь в куда большем телесном контакте, нежели остальные, – и мои руки всякий раз сами тянутся погладить сестер по плечам или по макушке, и те неловко уворачиваются, потому как никто за мной сейчас не «закреплен». Я ни для кого не являюсь «самой любимой», во всяком случае, уже немалое время. Долгими днями, а то и неделями я живу без малейших прикосновений, и от этого мне начинает казаться, что кожа у меня словно истончается. Мне приходится ложиться на траву или на какую-то бархатистую поверхность или, например, поближе к углу дивана и тереться кистями рук, локтями, бедрами, покуда не начнет саднить кожу.

Ближе к вечеру, выпущенная наконец из заточения, я возвращаюсь в свою комнату, и открывающаяся дверь цепляется за обрывок бумаги. На ковре меня ждет записка. Страничка, вырванная из «Журнала новоприбывших» на регистрационной стойке с бледно-золотистой разлиновкой. На одной стороне бумажки синими чернилами выведено от руки: «Благодарю вас, что открыли для меня свой дом». На другой – черными каракулями написано: «Встретимся попозже вечером у бассейна. Ллеу».

«Выходит, он за мной следил, чтобы узнать, которая комната моя», – недоверчиво думаю я. Я перечитываю записку пять, шесть, даже семь раз, и тут меня пробирает смех, и я начинаю тихонько смеяться, пока не прижимаюсь лицом к подушке, чтобы заглушить звук.

На вечерней молитве я гляжу матери в глаза. Так и смотрю на нее, не отрываясь, все это время. Она выглядит польщенной, все улыбается мне и улыбается. Как же легко порой ей угодить!

– Помолимся за всех пострадавших женщин. Дай Бог им силы и покоя, – произносим мы.

– Дай любви к нашим сестрам и нашему дому.