«Однажды я посмотрела на своего мужа и подумала: “А сможешь ли ты их победить? И станешь ли вообще за меня драться, если они за мной придут, или просто поднимешь руки?”. Я вообще часто думала о том, что “за мною придут” – вот только кто “они”, оставалось неопределенным, то и дело меняясь. Стоило лишь однажды мне в голову явиться этой скверной мысли, и я уже думала об этом не переставая. Особенно, когда он засыпал, а мне не спалось. Нет, поняла я однажды, он спокойно ляжет и позволит им делать что заблагорассудится».

Ранним утром мать открывает дверь ко мне без стука, с искаженным от усталости лицом. Встретившись со мною взглядом, она беззвучным жестом велит мне выйти к ней в коридор. На миг ее рука тянется коснуться моего лица. Я хорошо вижу в ней себя – в этих по-птичьи раскинувшихся плоских скулах.

– Как сильно любишь ты свою сестру? – спрашивает шепотом она и, когда я широко простираю руки, показывая: мол, во как сильно! – мать удовлетворенно кивает. Потом наклоняется к самому моему уху и тихонько просит меня кое-что для нее сделать.

В тусклом свете ее ванной я первым делом ополаскиваю лицо холодной водой.

– А почему это был мальчик? – спрашиваю я, расхрабрившаяся от ее просьбы.

Мать отвечает, что ничего подобного. Мол, никаких даже сомнений. Вот так.

Я несу дитя через весь дом, держа к себе поближе, и выхожу на пляж, боясь ненароком развернуть заляпанную кровью материю. Как бы исступленно я ни отмывалась, меня все равно не покидает ощущение, что на мне по-прежнему осталась его кровь. Я постоянно слышу ее запах, чувствую на ощупь. И мне становится страшно, что однажды где-то расползется пятно, которое мы не сможем вывести, и для всех нас это будет означать полный и безнадежный конец. Я боюсь, что куда-то внутрь меня уже просочился принадлежавший Ллеу пот, которому я позволила на своей коже высохнуть, ядовитая скверна, которую я до сих пор с себя не смыла, и я вдруг ловлю себя на мысли, что это первый раз за долгие часы, когда я вообще вспомнила о нем.

«Пожалуйста, дай мне жить чистой, безгрешной жизнью. Пожалуйста, не допусти, чтобы еще хоть что-либо меня коснулось, кроме него – ибо без него я совершенно точно умру», – такую молитву я говорила про себя, навсегда унося младенца из нашего дома.

Сейчас очень важно – ни на чем не сосредоточиваться, кроме этой жуткой стылости внутри свернутого одеяльца, источник которой не больше стеклянного пресс-папье, что я однажды прибрала в одной из опустевших комнат.

Я кладу плотно завернутое дитя в лодку. Сейчас еще не жарко, и оттуда, где море встречается с линией горизонта, стелется свежий рассветный туман. Я гребу изо всех сил. В обычной ситуации мне было бы очень страшно, но сейчас никакому страху просто нет места. Все тело еще ноет после прошлой ночи. Я понимаю, что любое несчастье может случиться само по себе, несмотря ни на что, что от беды ни у кого нет никаких гарантий. Пот затекает мне в глаза, свет начинает преломляться, и мир вокруг меня на мгновение будто взрывается – и я этому только рада. Я подплываю к линии буйков настолько близко, насколько мне хватает храбрости, и, глядя в совершенно неподвижную воду, в последний раз беру в руки дитя.

– Я отдаю его тебе, – обращаюсь я к морю.

Не получив ответа, опускаю руки в воду по локти. Крохотный сверток медленно падает в толщу воды. Погребение в море. Единственный достойный вариант.

На полпути обратно к берегу я решаю, что разумнее будет хоть ненадолго остановиться. Вытягиваю в лодку весла и, дав волю слезам, реву так, как не ревела еще ни разу в жизни. Ни когда я первый раз взрезала себе лезвием кожу, ни когда, неудачно упав, сломала лодыжку, ни когда на несколько часов уснула на солнцепеке и от солнечного ожога у меня полопалась кожа и мать поливала ее соленой водой, чтобы остановить распространение по телу инфекции. Я прижимаю ладони к глазам, издавая такие звуки, что саму меня пугают, и вся скрючиваюсь, чтобы это горе перенести. На берегу неясно вырисовывается наш дом, и впервые за очень долгое время – а может быть, и за всю жизнь, – мне не хочется туда возвращаться. Но тут же я вспоминаю про остальных моих домашних, что меня там ждут, вспоминаю про Ллеу. Возможно, он ждет меня тоже. И, взяв в руки весла, я все же гребу назад.

После ланча Грейс чувствует себя уже достаточно окрепшей, чтобы спуститься в комнату отдыха. Вместе с ней мы идем по коридорам, и я слегка поддерживаю ее под руку. Под ногами у нас словно развертывается ковром послеполуденный свет. Мужчины тоже уже здесь – все трое сидят, поплюхавшись в кресла. Рядом с ними, на боковых столиках, – уже использованные стаканы, на которых вполне могут остаться следы их слюны и пота. Возле ног на полу – сброшенная обувь. И обувь, и одежда на них некогда принадлежала Кингу.

– Ну, как самочувствие? – хмуро справляется у нас Джеймс. Он сразу поднимается с кресла, протягивая руку Грейс, и та нехотя ее пожимает. Вторую ладонь он кладет поверх ее руки: – Нам было очень жаль услышать такие вести.

– Паршивое самочувствие, – отзывается Грейс, и не думая ему подыгрывать.

– Что ж, – кивает Джеймс, – это понятно.

Я останавливаюсь у окна, открываю его пошире. Грейс приносит шахматы, и мы расставляем их на столике, там, где нас будет овевать ветерок с моря. Гвил наблюдает за нами тревожно бегающими глазками, словно ожидая от нас какой-то дикой выходки. На мгновение у меня и впрямь возникает желание с силой швырнуть шахматы на пол, и к горлу уже подкатывает грубый, ужасающий смех. Ллеу сидит невдалеке. Словно почувствовав что-то, он протягивает руку к сыну:

– Иди-ка сюда, Гвил. Не мешайся под ногами. – Он привлекает к себе мальчонку и, быстро обняв, отпускает.

– Мы сварили кофе, – сообщает Джеймс. – Угощайтесь.

Из остывающего уже кофейника я наливаю нам одну чашку на двоих и щедро сыплю туда сахар. Грейс пьет его без малейшего недовольства. Джеймс глядит из окна на море, а Ллеу придвигает к нашему столику с шахматами стул, чтобы понаблюдать за игрой. Гвил тоже пристраивается к нему рядом, но быстро теряет интерес и уползает на четвереньках за диван.

– Ладьей ходи, – громко шепчет из-за ладони Ллеу, а я лишь тупо гляжу на фигуры, парализованная его близостью ко мне.

– Это нечестно, – произносит Грейс. – Не подсказываем.

– Я тебе тоже помогу, когда будет твоя очередь, – отвечает ей Ллеу.

– Мне твоя помощь не нужна, – огрызается Грейс.

Ладьи я не касаюсь. Понимаю, что куда больше выиграю, ежели пойду конем, что я и делаю, объявляя шах.

– Ну, вы только посмотрите! – восклицает Ллеу, все так же улыбаясь.

Отвернувшись, я гляжу на море, пытаясь отыскать глазами то место, где опустила в воду дитя. Мягкая, податливая вода вечно меняется. Совсем как будто ничего и не было. И это позволяет мне надеяться, что когда-нибудь я и впрямь поверю, что ничего такого не произошло.

За нами с Грейс приходит мать, Скай уже с ней рядом. Мужчины провожают нас глазами, однако следом не идут. В голубоватом сиянии дня мы делаем обычные растяжки, наклоняемся, сгибаясь пополам и касаясь пальцами травы. Грейс сидит на скамейке в стороне под раскидистой магнолией.