По делу царевича Алексея, писал Вольтер, в литературу, действительно, пущено много ужасного, несправедливого, и опровергнуть это необходимо; но не следует преувеличивать обвинения и сгущать красок, иначе меня сочтут трусливым и пристрастным историком, который готов пожертвовать всем в интересах линии, утвердившейся на том престоле, которого этот несчастный царевич был лишен. Называть его «отцеубийцей», как это делают акты судебного процесса, значит только возмущать чувство читателя. Поведение царевича можно называть непослушанием, достойным наказания, возмутительных упорством, несбыточной надеждой на чье-то тайное недовольство, пагубным желанием восстановить прежний порядок, – чем угодно, но только не отцеубийством.

Под конец судебного процесса, тянувшегося 4 месяца, несчастного принца заставляют дать письменную запись в том, что «если бы бунтовщиков набралось довольно много, и призови они его, он встал бы во главе их». Но когда и кто верил в действительность такого заявления? И можно ли присуждать к наказанию за одну мысль, за одно простое намерение? Да и где эти бунтовщики? Кто из них поднял оружие? Кто предложил царевичу встать во главе непокорных? Кому об этом он говорил? С кем сводили его на очную ставку по такому важному пункту обвинения?… Можно с уверенностью сказать, что в Европе не найдется ни одного человека, который бы верил в естественную смерть царевича, и там только пожимают плечами, когда слышат, будто 23-летний человек умер от удара при чтении приговора, который – он мог надеяться – в исполнение все равно приведен не будет[340].

Не без желания несколько сгладить неприятную правду последних слов, Вольтер через несколько дней шлет Шувалову новое письмо: «Рассказывая об этом несчастном деле, я считал необходимым одновременно отметить и другие факты в жизни царя, которые ярким светом осветили бы все то, что сделал Петр полезного для своего народа, так, чтобы великие заслуги законодателя заставили совершенно забыть суровость отца и даже позволили бы оправдать ее. Не забудьте, что мы говорим и обращаемся ко всей Европе, что ни вы, ни я не можем ограничить свой горизонт одной только петербургской колокольней; свои колокольни, вплоть до турецких минаретов, найдутся и у других народов. Что говорят при одном дворе, чему там верят или делают вид, будто верят, то еще не обладает обязательной силой в других странах, и заставить читателя мыслить по-нашему возможно лишь с крайней осторожностью и умением»[341].

Со смертью императрицы Елизаветы работа Вольтера несколько затормозилась. С воцарением Екатерины II подул иной ветер, и в сентябре 1762 г. Вольтер сообщал Шувалову, что книга «начнется» через несколько месяцев и что отливается новый шрифт для печатания[342]. Действительно, к концу года печатание уже подходило к концу[343], и в январе 1763 г. Вольтер обещал графу Альгаротти выслать «немедленно» свой труд[344]. Впрочем, рассылка книги началась, кажется, не раньше апреля[345]. Труд был закончен, и автор «имел смелость» преподнести один экземпляр императрице Екатерине[346], которая еще раньше завоевала его симпатии, предложив энциклопедистам печатать их «Энциклопедию» у нее в России[347].

Глава третья

Мы ознакомились до известной степени с тем, как писал Вольтер свою книгу, – посмотрим теперь, что именно написал он и что предложил читающей публике.

Его опасения, как бы новый труд не оказался менее интересным, по сравнению с более ранним – о шведском короле, оказались вполне основательными. «История Карла XII», даже в наше время, читается с увлечением, легко, почти как роман. Автор сумел придать своему рассказу стройность концепции, найти соразмерность в частях, избегнуть длиннот, тяжеловесных подробностей; фигура короля остается постоянно центральной; ничто не отвлекает от нее внимание читателя; даже страницы, на первый взгляд как бы посторонние или по крайней мере не безусловно необходимые – описание Швеции и ее состояния до воцарения Карла; описание России и преобразовательной деятельности царя; описание Польши и особенностей ее политического строя, – в действительности органически связаны с основной темой: это полезное введение к более полному и отчетливому выяснению главной личности. То же можно сказать и о страницах, отведенных интригам при дворе турецких султанов, с их быстрой и неизбежной сменой любимцев и великих визирей. Притом все это именно рассказ: не описание событий, а рассказ о действиях. Сюжет книги всегда остается интересным, что, как мы видели, составляло предмет постоянных забот Вольтера. Оставаясь центральной фигурой, Карл рисуется всегда в обстановке живых, разнообразных лиц – государей, как и сам он, министров, полководцев, дипломатических агентов, генералов и простых солдат, друзей и врагов, себялюбивых эгоистов и людей, преданных ему на жизнь и смерть. Книга переполнена так называемыми «анекдотами»; живость изложения усиливается диалогами, удачно вкрапленными в повествование, подчас даже каламбуров, игрою слов.

Наполеон I, как известно, не удовлетворился «Историей Карла XII», найдя книгу недостаточно содержательной; но это потому, что он искал в ней не «анекдотов», а сведений иного рода. Зато «женщинам» и «парижанкам», действительно, не могло не нравиться сочинение, где им рассказывали о необычайном присутствии духа короля, продолжавшего, несмотря на разорвавшуюся в двух шагах бомбу, спокойно диктовать своему секретарю; о том, что свист пролетавших ружейных пуль он называл своей «музыкой»; что перед графиней Кенигсмарк, посланницей короля Августа, тщетно добивавшейся с ним встречи и разговора, он повертывал спину, не отказав ей, однако, предварительно в поклоне. В самом деле, разве не интересно было следить за тем, как король едет из Бендер к себе в Померанию и, чтоб не попасться в руки врагов, пробирается туда окольными путями, предпринимая, однако, этот путь всего лишь сам-друг, и, не колеблясь ни минуты, покидает даже этого единственного спутника, когда тому изменили физические силы, вынудив его сделать временную остановку для передышки? Разве не интересен этот герой, который методически и совсем без ханжества, утром и вечером становится в своем лагере на молитву; отказывается от женщин и вина; добровольно голодает в течение 5 суток с целью проверить, как долго можно оставаться без еды; здоровый, лежит 10 месяцев в постели на положении больного, лишь бы не переезжать против своей воли в другое место? …

Иные моменты и положения точно сами просятся под кисть художника. Разве это не картинно, когда, узнав про смерть любимого им герцога Голштинского, король не может сдержать слез, на минуту весь отдается своему горю, но тотчас же овладевает собой и, пришпорив коня, бросается в самый пыл битвы? Когда, раненый, объезжает в Полтавском бою на носилках свои войска? Или когда, полный молодого задора, искренно, чисто